Анастасия Кондрина — медиахудожница из Кемерова. В школе она создавала видеоигры, в студенчестве писала пьесы. К 2023 году она успела разочароваться в бизнесе, открыв и закрыв в городе школу анимации, потерять язык, перестать писать, и понять, чего действительно хочется от жизни. Сейчас Настя объединяет в своих кураторских проектах все, чем занималась раньше. Юлия Шеламова встретилась с художницей, чтобы узнать, каким, по ее мнению, должно быть искусство сегодня.
МНЕ КАЖЕТСЯ, У МЕНЯ В ГОЛОВЕ ВСЕ ВРЕМЯ РАЗГОВАРИВАЛИ ЛЮДИ
Когда мы познакомились, ты поступила на первый курс КемГИК. Ты тогда говорила: «Я драматург». Во сколько же лет ты тогда начала писать и о чем?
Я помню, как в 9 классе в тетрадке по русскому языку писала пьесу первую. Про что она была, уже не помню, но там были герои типа Справедливость, Правда (смеется). Потом мне сказали, что так нельзя, что это ужасно и пошло. А осознано я написала пьесу в 19 лет. Я начала сразу читать пьесы фестиваля «Любимовка». Я не знаю, как я его нашла — по-моему, на YouTube я начала смотреть читки, читать их пьесы. То есть, я начала не с советской драматургии, как обычно положено, или с античности, а сразу с современной драмы.
Я начала их читать и придумала, что я буду писать пьесу в год, и каждый год отправлять, чтобы туда попасть. С первой пьесой я попала в список отмеченных просто, а на следующей уже попала в шорт-лист и поехала туда — вот прям сидеть там и слушать, как актеры в «Театр.doc» читают мой текст. Он был, конечно, слабый, как мне сейчас кажется, но было весело. Еще я тогда начала ездить на семинары журнала «Современная драматургия»; раньше этот форум назывался «Липки» (Форум молодых писателей России). Туда поэты, писатели, драматурги приезжали. Туда я несколько лет ездила учиться у мэтров. Они ругали меня в основном, а потом я с этими текстами выигрывала что-нибудь.
Удивительно, что первые тексты — и сразу в формате пьесы. Как вообще это знакомство с драмой произошло?
Мне кажется, просто у меня в голове все время разговаривали люди. Я помню, когда родители уходили из дома, я ходила по своей комнате и просто разговаривала от лица разных персонажей. Возможно, это какое-то психическое отклонение, а возможно, я просто родилась с драматургической сущностью.
Много ли пьес у тебя в итоге, и где их можно почитать?
Пьес у меня штук 6 законченных. Две можно почитать на сайте «Любимовки», если они там сохранились в архивах. Потом есть пьеса на сайте «Литерратуры». И еще, возможно, на сайте конкурса «Евразия», который «Коляда-Театр» проводит. Я там заняла первое место с пьесой «Демиглас» пару-тройку лет назад. Одну пьесу я не выложила никуда, но была ее читка в Драме (Кемеровский областной театр драмы им. А.В.Луначарского — прим.авт.). Я ее не выложила, потому что это терапевтическая пьеса о травматической ситуации в моей жизни, о конкретном человеке, из-за которого я не могла два года нормально существовать. А остальное я просто не стала выкладывать, потому что там были такие темы, высказывания, или такие персонажи, или такие конфликты, истории, за которые я потом могла бы получить.
А много было читок, эскизов, постановок?
Да, была одна постановка в Театре драмы, которая до сих пор, возможно, идет на «Малой сцене» — как раз «Демиглас». В Драме были читки почти всех текстов. Была в Тюмени, по-моему, постановка детского театра по моей еще пьесе самой-самой первой про подростков. И в Театре для детей и молодежи. Это была пьеса на заказ, сайт-специфичный спектакль — она мне не понравилась в постановке, но, тем не менее, постановка состоялась.
Такое чувство, что кемеровские театры, Драма в особенности, к молодым местным авторам интерес проявляют. Это ведь не везде бывает.
Да, абсолютно! У нас есть такая организация внутри театра драмы, называется «Малая сцена», там молодые актеры сами делают очень крутые эскизы по современным текстам. Раньше, я помню, я ходила постоянно туда, там показывали записи спектаклей Волкострелова. Все уходили просто из зала, но самые стойкие оставались до конца, читая параллельно текст пьесы, потому что это было совершенно непонятно. Там делали прямые включения режиссеров, можно было послушать их прямую речь. Делали читки шорт-листов «Любимовки» всегда. «Ремарку» тоже, по-моему, читали. «Евразии» всегда читали шорт-листы. И, если вдруг были какие-то ребята здесь, местные, всегда делали спектакли, по возможности, делали читки вообще без проблем. Можно было к ним прийти и сказать: «Вот, у меня есть текст», они поговорят с тобой об этом с радостью. И я их люблю очень сильно, всем сердцем, потому что благодаря им я, наверное, и продолжала заниматься драматургией.
Я как будто в поиске того языка, на котором я могу крикнуть очень сильно, но беззвучно.
Мне всегда казалось, и до сих пор кажется, что Кемерово очень театральный город, я всем всегда об этом говорю. Есть государственные театры, был в университете театр «Встреча», по которому мы все плакали, «Ложа» до сих пор функционирует, и вот в драме «Малая сцена», туда бесплатно можно было прийти. Кемерово до сих пор такой доступный в театральном смысле?
Все, что осталось, не закрылось — да, доступно. То есть «Малая сцена» до сих пор функционирует, «Встреча», к сожалению, нет. Но сейчас появляется, насколько я знаю, еще один частный театр, он сейчас в процессе формирования и открытия. Я надеюсь, что очень скоро мы его увидим. И, собственно, ВУЗ построили, РГИСИ [Российский государственный институт сценических искусств], в котором я работаю. И я думаю, те дети, которые там сейчас растут, — а их воспитывают как раз режиссеры Драмы — они вырастут и начнут что-то делать. Здесь, я надеюсь.
Сейчас ты продолжаешь писать?
Я перестала писать ровно вот в тот момент, когда случилось то, что нельзя называть. Я словила какое-то ПТСР, видимо, на фоне вот этого всеобщего стресса общечеловеческого. Я достаточно тонко чувствую эти все болезненные процессы. Когда у тебя ПТСР, ты как будто бы утрачиваешь язык, не можешь говорить. Как будто *бнулась головой обо что-то и потеряла ту часть себя, которая умеет разговаривать на русском языке. И тогда же современный русский театр начал увядать постепенно, потому что начали происходить разные процессы в России. И я поняла, что мне нужен новый язык, на котором я смогу говорить. Нужно его заново придумать или выучить. Потому что тот, старый язык — я не понимаю, как им пользоваться, чтобы еще и на нем искусство делать, рассказывать какую-то историю. И нужны ли нам вообще сейчас эти истории? Тогда мы все писали какие-то личные драмы, любили рефлексировать. А сейчас это как будто все стало не важно.
И, короче, сразу после того, как я перестала писать, я нарисовала серию картин. Я вообще не художник, если что, я не рисую, но решила: «Вдруг получится?». Я нарисовала серию картин, где руки на жестовом языке говорят разные слова. И для меня это был символ того, что я не могу говорить текстом, не могу говорить словами. Я как будто в поиске того языка, на котором я могу крикнуть очень сильно, но беззвучно.
Ты потеряла язык и пошла искать новый. Нашла его в визуальном искусстве. Дальше в эту сторону и продолжила двигаться?
Да, я начала осваивать большое количество инструментов визуальных. Фотографию я изучала и до этого — я училась в «Фотодепортаменте», учусь у них каждый год на каких-нибудь маршрутах, читаю «Проекцию». Я фотографию люблю всем сердцем, со студенческих времен еще. Поэтому фотографию как инструмент я использую часто, но не как основной медиум. Потом я пробовала живопись, сейчас я пробую медиа-искусство со всеми его инструментами.
Вот, например, сейчас я заказала множество датчиков Arduino. Есть такой конструктор Arduino, это, по сути, микросхемы, платы, проводочки, которые соединяются между собой. На кружках робототехники работают с этим, детей обучают, с их помощью собирают простых роботов. А я делаю датчики, подключаю их к компьютеру. И, например, сейчас у меня готовится инсталляция, там на стене, оснащенной датчиками, ландшафт из строительных кранов, и на нем распускаются электронные грибы древесные при приближении человека к стене. Такая будет большая инсталляция. Единственная сложность — с экспонированием; для экспонирования такого объекта нужно технически сложноустроенное место. Но на моей работе есть возможности технические, я там планирую сделать эту экспозицию.
Давай мы скажем, где ты работаешь.
Школа креативных индустрий. Это структурное подразделение РГИСИ, оно сейчас называется «Сибирская высшая школа музыкального и театрального искусства». То есть, у нас внутри ВУЗа есть целый этаж, на котором наша школа располагается. Я преподаю сейчас в студии анимации, делаю с подростками мультики, учу их сценарной структуре, режиссуре, анимации, моушн-дизайну. Анимация — это тоже один из моих инструментов, наряду с датчиками, конструктором Arduino, фотографией, работе с медиа-контроллерами, дизайном. Короче, пока что смысл моего искусства, моей практики в том, что я соединяю разные инструменты и пытаюсь сформировать тот язык. Скорее всего, он визуальный получится в итоге.
МЫ ДЕЛАЛИ ВИД, ЧТО МЫ ШКОЛА
Расскажи, пожалуйста, про свой опыт создания собственной школы анимации. Как это было? Зачем это было?
Я была маленькой студенткой кемеровского ВУЗа, я ничего не знала об этой жизни — о бизнес-процессах, о сотрудничестве, о качественном процессе управления. Я не знала своих границ, и мне казалось, что я всемогуща (смеется). Все началось с этого. На самом деле, я хотела галерею. Но на меня всегда очень сильно влияют люди, с которыми я общаюсь, и они все считали на тот момент, что современный художник — это не профессия. И я к ним прислушалась. Я сделала вид, что я открою школу анимации и дизайна, а на самом деле в сердце своем я открыла галерею и хотела там делать выставки. Но я не сильно была осознана, чтобы вот так честно об этом сказать и двигаться туда, куда надо было реально двигаться.
Я тогда к вам попала на выставку художника, который писал музыку или тексты для местной группы «Нога неба»
Дмитрий Куриленко. Юля Прошлецова и Наталья Попова были кураторами, они привезли картины, и мы совместно это все смонтировали, пригласили людей. То есть с нашей стороны это была больше история про наше продвижение. Это были радостные времена, потому что я тогда много узнала художников кемеровских. У них реально была возможность прийти и повесить свои работы на стены. Я и сейчас мечтаю, чтобы у меня была такая возможность. Но я не готова сейчас арендовать помещение за свои деньги, просто чтобы там вешать свои работы.
Я сделала вид, что я открою школу анимации и дизайна, а на самом деле в сердце своем я открыла галерею и хотела там делать выставки.
Сколько школа просуществовала, и чем вы там занимались?
Год. Нас было двое, я и вторая девочка, с которой мы вместе учились. Это был совместный проект, я его придумала и пригласила ее делать его вместе. Мы учили анимации, потому что я тогда активно занималась ей. Сама просто ее изучила, мне очень нравилось, я делала дипломный мультик, было весело. Никто в Кемерове больше не занимался анимацией, мне так казалось. И мы учили стоп-моушну, мы учили компьютерной графике и дизайну, мы привлекли преподавателя по дизайну. Делали ивенты, лекции, выставки. Но к концу рабочего года мое состояние и мои ресурсы вывозить это все заканчивались. Девочка, с которой мы это делали, самоудалилась из этого проекта, я одна не смогла просто его тянуть. Этот конфликт очень сильно на меня повлиял. Это про нее я потом написала терапевтическую пьесу. Пьеса называлась «Лиза мразь», и это висело на всех афишах. Это был фестиваль какой-то театральный кузбасский. Это было вот на афишах, и актеры читали эту пьесу. И таким образом я излечилась. Это было прекрасно! Бесплатная психотерапия инструментами кемеровского театра. Спасибо им за это!
Ну вот, мы делали вид, что мы школа. Реально учили детей, я там с детишками возилась, мультики какие-то снимала. Взрослые к нам приходили. Было круто! Мы что-то зарабатывали, то есть, в ноль точно выходили, все работало. У нас собирались люди, мы делали такие-то вечеринки, кто-то пел песни у нас. Но я тогда столкнулась с реальными людьми, с их настоящей сущностью. И меня это очень травмировало, потому что до этого я жила в какой-то выдуманной вселенной, где все друг друга любят, и все готовы друг с другом делиться ресурсами, если они избыточны, и все друг друга поддерживают. А когда ты делаешь бизнес, и речь заходит о деньгах и каких-то историях про успешность, про то, что ты становишься интересным персонажем, начинается человеческое говно, проявляются все социальные пороки.
То есть, у вас не получилось, потому что у вас были успехи, а не потому, что, наоборот, не выстрелило?
У нас не получилось, потому что мы были маленькие, не проработанные подростки, которые не смогли по-взрослому, адекватно работать вместе. Мы ссорились очень много и просто про*бали все. Вот так.
Но тебе, наверное, этот опыт что-то принес? И себя поняла, и людей поняла.
Да, благодаря этому я сейчас понимаю, что я реально хотела галерею всю жизнь. Благодаря этому я пошла в педагогику, в преподавание анимации. Я работала сначала в «Сириусе» с детьми, занималась там монтажом видео, анимацией, сценариями. Мне кайфово было с детьми работать. Сейчас я в Школе креативных индустрий работаю. То есть меня просто стали приглашать, благодаря этой истории люди узнали про то, что я есть, и я этим занимаюсь, я могу поделиться какими-то знаниями в этой сфере. Ну, и какое-то время я существовала благодаря этому, получала работу, и это, наверное, большой ресурс.
КАК БУДТО МЫ ЗАНОВО МИР ОЩУПЫВАЕМ
Получается, что половина твоей работы — это преподавание, а другая половина — твое искусство?
Я бы сказала, что преподавание — это треть моей работы. Я в Школе креативных индустрий работаю три года. У меня даже была попытка быть там продюсером, но я поняла, что не вывезу просто. Мне нужно много времени свободного, это важно! Именно для собственной практики. Я, по сути, сейчас веду четыре занятия в неделю всего, но это очень интенсивные занятия. Это реально очень крутые интенсивы, на которых дети получают опыт четырех лет изучения анимации за год. Я горжусь своим образовательным процессом, потому что я его сама писала, в течение трех лет его дорабатывала для того, чтобы это было реально полезно. И сейчас это четыре занятия в неделю, а все остальное время я делаю инсталляции, могу ездить на какие-то мероприятия, делать совместные проекты, изучать, например, инженерию и робототехнику.
У меня вопрос про инженерию как раз. Ты, что, физик, инженер, информатик? Откуда вот это в тебе?
Я просто перед тем, как в КемГИК пойти на фотовидео, училась два года на программиста. Я вообще в детстве писала игры. Тогда еще это был Flash, сейчас Adobe Animate называется программа. Раньше были флеш-игры, во «Вконтакте» их выкладывали, такие маленькие игрушки. И я писала игру, как панда прыгает по платформам в небе, собирает монетки. Это был реально очень сложный код, просто тысячи строк кода. Потом я два года в техническом ВУЗе проучилась, в КузГТУ, но не вывезла эмоционально вот эту суровость преподавателей физики и математики, которым просто пофигу, какой ты человек.
В КемГИК, конечно, все не так было. К тебе там относились как к человеку, и разговаривали с твоей личностью, а не с тобой как с единицей среди множества студентов. То есть, у меня всегда был интерес к технологиям. У меня, короче, две части мозга: одна за технологии отвечает и за информатику, программирование, а вторая за визуальное искусство, за тексты. Кстати, программирование — это же текст. Как бы я все время писала тексты, по сути, просто на разных языках. Короче, мой прикол, похоже — писать на разных языках. Что-нибудь, что угодно, не важно что, изучая разные языки, всю жизнь.
И вот эти две половины мозга в последнее время наконец-то сложились.
Да, я тоже про это думала недавно, что я пришла к медиаискусству в итоге, а это объединяет весь мой опыт жизни: это мое программирование, это режиссура, это и сценарка. Потому что, когда ты делаешь какую-то интерактивную инсталляцию, ты продумываешь путь зрителя и сценарии взаимодействия. Ты продумываешь концепцию, ты пишешь текст, и это тоже про искусство написания текстов, про литературные практики. И анимация здесь есть, в общем, здесь все, что я делаю. И кураторские мои опыты тоже пригодились, потому что я абсолютно понимаю теперь методы экспонирования, примеры функционирования арт-среды, куда можно это отправить, где это можно выставить и что с этим делать. И как будто я вот сейчас в этой точке, где все, что я делала, сложилось в один медиум, в котором я хочу сейчас работать.
Ну, театры, кстати, не ушли никуда. Ты до сих пор сотрудничаешь с ними?
В данный момент я не сотрудничаю с театрами, но мы сейчас с ребятами делаем такую постановку театральную, которая на грани между театром и какой-то выставочной формой, инсталляцией. Я уже говорила, что с театром сложно, и с текстом сложно, с пьесой сложно, потому что она не может больше существовать в том старом виде, в котором она существовала. Она как будто больше не нужна, драмы нам больше не нужны. Мы не хотим больше этого слушать и смотреть, потому что, блин, драма внутри нашего сердца уже, и хочется чего-то другого.
Какое-то время назад я попала в Москву, когда открывался «ГЭС-2». Я там блуждала по залам и наблюдала аудио-инсталляции эти многоканальные. Там было очень много аудио-инсталляций: ты ложишься на кресло, на какие-то стулья, там можно сделать себе удобное пространство. И я поняла, про что они! Они были убаюкивающими, это были колыбельные. Такой типа safe space, внутрь которого ты погружаешься. На тебя сверху просто стекает музыка многоканальная, деконструированная, и все это превращается в такую колыбельную, которая тебя убаюкивает и успокаивает, снимает твою тревогу, обещает тебе какой-то новый завтрашний день, который точно будет. И я поняла, что такое искусство, возможно, сейчас работает. И такой театр, возможно, тоже бы работал.
У нас был классный разговор с Антоном Остапенко, это как раз человек, которому я благодарна за все в театральном мире, все, что со мной произошло в театральной жизни. Он как раз ставил читки в основном, читал мои тексты. И у нас с ним был такой разговор, я его вообще навсегда запомнила. Он говорил, что сейчас старый театр не нужен, а нужен вот такой, когда зритель приходит на спектакль, и ты ему говоришь: «Вот это стол. Потрогай его! Вот, он есть, он существует. Ощути, какой он на ощупь. А что ты чувствуешь? Какую эмоцию он у тебя вызывает? А это ботинок, смотри!» Как будто бы мы заново этот мир ощупываем. Нам нужно его заново для себя выстроить, увидеть, что еще осталось, из чего этот мир все еще состоит.
Кстати, программирование — это же текст. Как бы я все время писала тексты, по сути, просто на разных языках. Короче, мой прикол, похоже — писать на разных языках.
Хочешь сказать, что сейчас у искусства задача не увидеть проблему и поднять ее, а успокоить человека и снять тревогу?
Да, и себя в этом мире снова ощутить присутствующим. Ну, я говорю, для меня это какое-то большое переживание ПТСРа как будто бы. Собственно, поэтому театр в чистом виде сейчас для меня не работает, и мы придумали что-то между выставкой и спектаклем. Мы будем делать такой ASMR-спектакль, который основан на генеративной музыке. Ее будет делать мой товарищ Роман Алексеевнин, классный композитор кемеровский, электронной музыкой занимается.
Это все кемеровская команда? Звучит так, будто в Кемерове есть люди, с которыми можно работать.
Есть люди, с которыми можно работать, это абсолютно точно. У нас офигенно большое количество талантливых людей. Но проблема всех этих людей в том, что у них как будто не хватает сил. Должен прийти кто-то, взять за руку, привести в какое-то красивое место с пустыми стенами или со сценой, с техникой, с какими-то ресурсами, и сказать: «Вот! Сделай, что хочешь». А у некоторых, возможно, даже нет понимания, чего они хотят сделать. То есть, они готовы, у них есть силы, но им непонятно — че делать-то? Про что? Как будто вот этого не хватает, комьюнити как раз. Почему оно и нужно всегда, мне кажется — потому что один человек приносит свою идею, а второй свой ресурс, свою силу, а третий свою площадку, и вы вместе что-то начинаете делать. Я надеюсь, что в таком формате это у нас получится. А талантливых людей просто невероятное количество.
Я вообще, когда про сотрудничество с театрами спрашивала, имела в виду оформление сцены. Но я рада, что ты меня неправильно поняла.
Я работаю как медиахудожница, это больше коммерческая история. Например, я делала видео для спектакля «Рана» в Центре Вознесенского. Его ставила Элина Куликова по книге Оксаны Васякиной «Рана», а я делала оформление. Было очень весело. Потом я делала видео-дизайн для кемеровских спектаклей пару раз. Но не сильно получается с кемеровскими театрами сотрудничать, потому что не хватает оснащенности. К сожалению, медиаискусство — это для больших площадок, у которых есть техника, есть средства, бюджет, который можно потратить на медиахудожника,сервера и проектор. Поэтому мы больше со Школой креативных индустрий что-то делаем, свои какие-то проекты — у нас есть техника, и мы можем это реализовать.
На «АртМастерс» я еще ездила год назад. Я там первое место заняла в компетенции «Мультимедиа-художник». Мы там делали большой-большой видеодизайн на 5 экранов в «Градском Холле» для танцевального перформанса. Это тоже был классный опыт. Короче, люблю делать для сцены, для музеев контент. Нечасто получается, но я всегда счастлива, когда такие проекты появляются. Я не могу все время в Питер и в Москву ездить, а здесь негде, к сожалению. Поэтому я больше ролики какие-то делала имиджевые, мультики, анимацию, обучающий какой-то контент, образовательные мультики тоже снимаю. Ну, то есть, это коммерция такая, которой я занимаюсь просто, чтобы потом иметь возможность купить себе Arduino конструкторы (смеется).
Я УМЕЮ ДЕЛАТЬ ИСКУССТВО ИЗ БОЛИ
На сайте у тебя посмотрела проект, где звучит убаюкивающая музыка и вращаются 3D-объекты. Технически как это происходит? Как ты сканируешь пространство?
Это как раз был проект, который я сделала, когда поняла, что язык утрачен. Это была такая метафора того, что пространство вокруг разорвано на части, в нем есть вот эти дыры, прорехи, которые мы глазом не можем заметить, но я чувствую, что они присутствуют. Я искала средство, которым можно это зафиксировать, и поняла, что 3D сканирование — это расширенная функция фотографии, когда ты можешь сфотографировать как бы истинную реальность. Это как фотография ауры или как рентген-скан — можешь увидеть больше, чем ты видишь глазом.
А технология очень простая — это просто встроенный LiDAR на айфонах на последних, он есть на айпаде. Вот у меня просто есть айпад, и я им сканирую. Я потом точно так же в Красноярске в рамках лаборатории кураторов недавно ездила на стекольный завод и сканировала разрушенные здания этого завода. И мы делали голограмму, где эти руины завода зафиксированы с максимальной точностью. Потому что как еще зафиксировать руины, если не используя средство, которое позволяет визуализировать прорехи.
Ты часто работаешь с историческим наследием — в Красноярске на стекольном заводе, в Кемерове на «Красной горке». Это тоже сфера твоих интересов?
Это, наверное, какая-то очень важная для меня тема — город-завод. Причем не просто город-завод, а завод, вокруг которого город был построен, а сам завод разрушился. Возможно, это связано с какой-то моей личной историей, возможно, для меня это какая-то метафора моей жизни. Я не знаю. Пока я пытаюсь это понять, делая вот такие проекты, исследуя историю, такие места. Пытаюсь понять, почему мне это так, блин, интересно? Почему я залипаю на строительные краны? Возможно, потому что я живу в Кемерово всю жизнь и не могу отсюда уехать. Для меня индустриальное пространство — строительные леса, какие-то бесконечные здания, конструкции, каркасы — они про что-то мне всегда напоминают из детства. Ну, и всегда интересны истории людей, у которых был центр, вокруг которого их жизнь организовалась, и потом этот центр исчез. То есть, это про утрату всегда.
Как будто все твои работы про прорехи, про утраты, про отсутствие.
Сейчас да. Последние несколько лет. Я угараю над тем, как я хорошо умею делать искусство из боли и из проблемы, из страдания, но не понимаю, как делать искусство из спокойствия и радости.
Причем получается, что это искусство из боли успокаивает зрителя?
Да, я надеюсь, что это так работает, потому что я как будто бы сама использую искусство как такое пространство, в которое я захожу и там понимаю, что происходит. И там я что-то контролирую, могу управлять этой реальностью, а этой, настоящей, не могу управлять. Вот, я надеюсь, что для зрителя это также срабатывает, и я хотела бы создавать такие объекты, пространства и исследования, при погружении в которые становится чуть-чуть спокойнее и понятнее.
Кстати, про боль — расскажешь, что случилось с проектом с Театром детей и молодежи?
Театр детей и молодежи обратился ко мне, когда я уже писала пьесы и выигрывала конкурсы. Они узнали про это и решили далеко не ездить, не привозить драматурга из Москвы — обратились ко мне и попросили меня написать документальную пьесу. Я, кстати, очень часто с документальным материалом как раз работаю, не умею с другим работать. Они попросили проанализировать огромное количество документов, оставшихся от людей, которые строили наш город: от инженеров, от жителей коммуны, которая здесь существовала [Автономная индустриальная колония Кузбасс]. Проанализировать и написать пьесу, которую они хотели поставить в здании «Копикуза», сокращенно от «Кузнецких каменноугольных копей», главной конторы. Это здание чуть дальше самой «Красной горки» [музей угледобычи] — там пустые абсолютно помещения, три этажа, здание не реставрировано. Невероятная архитектура прошлого века, прекрасная атмосфера, которая тебя просто засасывает. Там подвал такой атмосферный, исторический, в хорошем смысле этого слова.
В общем, они хотели там поставить иммерсивный спектакль, спектакль-променад, как это называется. Ненавижу слово «променад» применительно к театру. Надо было писать на основе документального материала, которого оказалось огромное количество. То есть, это было около 20 номеров журнала «Красная горка», это были архивы, к которым нужно было как-то получить доступ. В музее «Красной горка» мне сказали: «Ты, что, блогерша? Давайте-ка запрос делайте! Через два месяца и десять лет вам только дадут дневники». Короче, я их так и не получила. Собирала материал по крупицам — читала переводные материалы на английском языке, искала в интернете, у меня было такое исследование на два месяца очень интенсивное. Я начала писать, мы так мило общались с режиссеркой и директором театра, они говорили: «Господи, какая ты умничка! Как все ты здорово делаешь!»
Пьесу, они, наверное, не сильно поняли, потому что я срастила исторический пласт и добавила туда современную историю людей, которые попали в это здание, и у них там своя какая-то жизнь происходит. Я уже, честно говоря, сейчас ее плохо помню. В общем, я пришла на постановку и увидела, что из пьесы сделали просто какое-то... провинциальное уродство. Я очень хорошо к провинции отношусь, но, к сожалению, это выглядело очень некачественно. Я слышала свой текст, его орали актеры, разбрасываясь стульями в лучших традициях драматического театра. И это меня так поразило, что мы поссорились с Театром детей и молодежи, я туда больше не хожу. Они меня прокляли ужасно.
И после этого у меня гештальт не закрылся. Материала было столько обработано, и куда это все? Они не смогли рассказать историю, которую я рассказала в пьесе. А для меня эта история очень важной оказалось, потому что это целая жизнь! Там 30 народностей, люди из разных стран приезжали к нам. Они строили этот город, пытались сделать здесь свободное пространство, в котором можно было жить так, как хочешь. Из Америки бежали к нам сюда, в Кузбасс, чтобы строить здесь свободную жизнь. Для меня это еще была феминистская история, потому что женщины от американской тогдашней традиции бежали сюда, в леса и поля Сибири, где можно было любить сразу двух мужчин одновременно, и никто тебе за это ничего не скажет. И это такие личные истории крутые на фоне строящегося завода и города, который просто возводится в пустом поле с землянками. Это невероятно! Это так масштабно! Я решила, что в этом здании, в котором пытались сделать спектакль иммерсивный, но ничего не получилось, надо сделать выставку. И я ее вместе со Школой креативных индустрий сделала уже как куратор.
Мы освоили эту историю через медиаинструменты — цифровое и генеративное искусство, звуковые инсталляции. Это было срежиссированное путешествие зрителя — ты заходил туда, и первый этаж был очень понятный, очень структурированный, документальный. Там звучали аудиодневники, каждая комната была посвящена определенной теме. Например, теме еды, которую ели колонисты, или теме быта, или теме взаимоотношений. И это было не пошло, что самое важное для меня. Это были такие очень важные детали, которые мы смогли раскидать в этом здании. И ты ходил, изучал их, исследовал. Мы сделали на входе анкету, которую заполняли колонисты, и можно было реально ее заполнить самому. Она была напечатана на кальке. Я вообще очень много кальку использовала, потому что это про прозрачность, и про просвет, который находится между нами и тем прошлым. И это как бы доступно видно, но мембрана некая присутствует, то есть ты не можешь это потрогать, но ты можешь это вполне понять и рассмотреть.
Первый этаж был похож на коллективную память историческую, а нижний этаж [подвал] был похож на коллективное бессознательное, потому что там все процессы, истории и визуальные архивы деконструировались и превращались в звук, в свет, в проекцию, в калейдоскопы каких-то артефактов. Там было очень диджитально внизу, очень некомфортно, потому что на тебя как будто наваливались все эти звуки, и картинки, и видео, и засасывали тебя просто в это прошлое. И сквозь него тебе нужно было пробираться и находить вот эти составные части. Очень важная для нас была задача — соединить нас из настоящего с теми ребятами из прошлого, которые строили этот город, и найти общие точки. Выставка называлась «Место соприкосновения», потому что это здание было как будто таким местом, где мы могли с ними снова встретиться и поболтать о жизни. О нашей общей жизни в Кемерово.
У тебя же были и другие кураторские проекты, расскажи про них?
Это был, наверное, самый большой из них. А до этого были опыты создания выставок в школе-галерее. Там были индивидуальные выставки художников, мы как-то экспериментировали с экспонированием. Где-то в 2019-м или даже в 2018 году я делала выставку про усталость от материнства — я, которая ничего об этом не знала (смеется). Это был, честно говоря, такой подростковый максимализм, что-то очень наивное — но, тем не менее, я узнала, что такое сделать выставку полностью самостоятельно. Я написала для нее текст, я нашла художников и реально с ними работала, мы как-то концептуализировали их проекты, было здорово. Я тогда с Аксиньей Сарычевой познакомилась, она свой проект отправила нам для выставки. Тогда еще они не назывались «Малышками», а она просто как художница поучаствовала. Исторический момент!
Потом я делала выставку про театр. Она три дня длилась, и у меня была параллельная программа образовательная, там были читки. И последний самый кураторский опыт — я попала на кураторскую лабораторию в рамках биеннале красноярской. Кураторская лаборатория называлась «Дикие пальмы», и там мы в течение двух недель должны были исследовать незнакомый Красноярск, в котором я была первый раз. Надо было найти в нем какую-то проблемную зону или что-то любопытное, неисследованное, и сделать из этого кураторский проект, кураторскую ситуацию, как назвала ее Оксана Будулак. И для меня это был такой вызов, потому что я к тому моменту уже осознала себя как художницу, а мне надо было в чужом городе работать как куратор. В итоге мы нашли там стекольный завод, и я решила сделать инсталляцию — привезла 40 килограммов стекла с этого стекольного завода и сделала проекцию на это стекло, рассказала историю этого забытого завода, о котором очень мало что осталось, который просто исчез с лица Красноярского края, и остался таким туристическим местом, где люди приезжают смотреть на пустоты. Хотя там тоже наверняка была огромная история, потому что вокруг этого завода был построен поселок, и в этом поселке была огромная жизнь.
А ты не жила в других городах никогда? И пока не планируешь?
Я не жила в других городах. Я всегда, как будто, пыталась уехать из Кемерова (смеется). Последний раз, когда я пыталась уехать из Кемерова работать в Москву, открылась Школа креативных индустрий, и меня очень сильно уговаривали в ней работать. И я, когда пришла туда, так вдохновилась людьми, которые там были, потому что со всего города собрали самых лучших чуваков по дизайну, по звуку. Просто я на них посмотрела, а они сияют — и я хотела рядом с их сиянием побыть и не уехала. И, собственно, вот я работала там два года и думала: «Может, теперь пора уехать?» Но в Школе все время что-то происходило, а потом я случайно купила квартиру в Кемерове.
Я как будто бы и не могу отсюда уехать, потому что я честно, правда, люблю этот город! Ничего не могу с собой поделать. Я люблю Сибирь, это часть моей идентичности. Она просто внутри моего сердца, и я хочу про это разговаривать, и делать проекты про нашу эстетику, в которой мы существуем. Для меня это важно. Я очень часто езжу в Москву и в Питер и куда-то еще, общаться с людьми, ходить на какие-то фестивали, какие-то резиденции, мероприятия. Там классные люди, но я как будто бы не хочу там жить, потому что мне придется встраиваться в чужую культуру. Понятно, что она российская и наша общая, но наш сибирский вайб очень сильно отличается от московского и питерского. И я хочу его сохранить, хочу в нем научиться существовать качественно. То есть я хочу жить классную жизнь, ни от чего не убегая, не пытаясь куда-то спрятаться.
В музее «Красной горка» мне сказали: «Ты, что, блогерша? Давайте-ка запрос делайте! Через два месяца и десять лет вам только дадут дневники». Короче, я их так и не получила.
791
24 Ноября 2023
Материалы по теме