Никита Поздняков: «Бродячий художник — бродячая галерея»

О том, как рисуется в Омске и Петербурге, ценах на искусство и конфликте «отцов и детей» в среде художников

Современное андеграундное искусство в Омске так или иначе сосредоточено вокруг сообщества JVCR, о котором мы уже рассказывали, и галереи «Левая нога». Самые заметные ее представители — молодые художники, которых объединяют две вещи. Во-первых, тяга к наивному и ироничному искусству. Во-вторых, практически нулевая коммерческая ориентированность, рожденная из понимания того, что в Омске сложно заработать искусством сколько-нибудь серьезные деньги. Одна из самых заметных фигур, во многом благодаря то ли случайному, то ли намеренному, но при этом довольно регулярному присутствию в медиа-пространстве — художник Никита Поздняков. Его кресты, могилы и святые, похожие на героев картин Бэкона, собирают коллекционеры в Москве, Петербурге и монахини в Коломенском Кремле.

I.

Мой отец — художник, в 90-х работал учителем ИЗО, сейчас зарабатывает ремонтом и отделкой. Я никогда толком не рисовал, после школы пошел на товароведа, потому что туда было проще всего поступить. Потом работал в местном торговом центре. Там на третьем этаже был отдел живописи, где стояли работы Артура Муратова, брата Дамира. Он рисует всякие цветочки, ангелов — попсовые такие вещи, которые тетки любят. Я посмотрел и подумал — я ведь так тоже могу! Что там рисовать, а стоит три косаря. Купил набор масляных красок, пришел домой, говорю отцу: «Дай мне холст». Он дал мне небольшую ДВП-шку, и я неделю рисовал свою первую картинку — птицу с бородой.

Рисовал просто для себя, параллельно вел всякие блоги — Liveinternet, ЖЖ — и по приколу создал себе сайт. Стал заливать туда картинки примерно раз в неделю. Тогда в Омске сайт был только у Александрова (Сергей Александров — омский художник, член Международной Академии Графики и Союза Художников России — Прим.Ред.). Однажды мне на почту пришло письмо с приглашением на международный симпозиум по живописи в Казахстан. Там на берегу озера стоит лагерь, а на одном из этажей галерея. Чтобы ее пополнять, проводили симпозиумы. Художники приезжали на три недели — нам оплачивали проезд, проживание, питание и все материалы. Даже платили стипендию в 10 тысяч рублей. Я тогда подумал — почему бы и нет? В то время работал в газете «Из рук в руки», продавал рекламу — там ничего нельзя было заработать.

Тревога, 2017
Фанера, масло, 50 х 125 см.

Постепенно все больше увлекался. У меня нет художественного образования, я не смотрел никаких мастер-классов — ничего такого. Раньше занимался только живописью, сейчас нравится использовать разные техники: заливку лаком, шпатлевку, резьбу по дереву. Я просто покупаю всякую хрень в строительных магазинах и пытаюсь ее применить. Это всегда эксперимент — никогда не знаешь, что получится в итоге. Я не понимаю, как работают люди, которые отучились на художника, и у них появилась какая-то своя техника — это же скука смертная. Как на работе сидеть и гайки вытачивать целыми днями.

Работа над картиной занимает не больше суток. Одну картину делал неделю, но больше продумывал композицию. Эскизы я не рисую вообще, только контур иногда делаю карандашом. Иногда что-то забраковываю, но сейчас реже — уже почти всегда могу довести картину до кондиции. Чаще приходится забраковывать, потому что сел рисовать без настроения, заставил себя зачем-то. Так нельзя делать. У меня же нет техники, а если и порыва нет, то точно ничего не выйдет.

Мы живем в России — тут же кругом церкви, кладбища и тюрьмы. За окнами моего дома тюрьма — каждый день хожу мимо, поэтому и образы такие. Иногда вообще создается впечатление, что вокруг тюрьма, а они там отгородились и нормально живут.

Религиозные символы присутствовали в моих работах с самого начала. Не могу объяснить, почему их использую. Я не продумываю сюжеты, не мыслю символами — у меня все происходит интуитивно, я фиксирую не смысл, а образы. Мы живем в России — тут же кругом церкви, кладбища и тюрьмы. За окнами моего дома тюрьма — каждый день хожу мимо, потому и образы такие. Иногда вообще создается впечатление, что вокруг тюрьма, а они там отгородились и нормально живут.

Сейчас, конечно, есть запрос или даже мода на осмысление православия современным искусством и поп-культурой, и я немного в эту струю попадаю. Но я начал рисовать религиозные символы задолго до той вакханалии, которая сейчас происходит. Никаких столкновений с православными активистами у меня не было — они современным искусством не интересуются. Тем более им нет дела до какого-то художника из Омска. Они берут только то, что лежит на поверхности: фильм «Матильда», например. Омск в этом плане спокойный город, наверное, потому что здесь нет никакой политической активности. Город-болото.

II.

До недавнего времени, последние два-три года, я жил и работал в мастерской, но оттуда пришлось съехать — пьяный сосед разгромил галерею. Помещение принадлежало Союзу Художников, на этаже было семь комнат, я занимал две. В одной — мастерская, в другой — галерея. В общем коридоре и на лестнице я развесил свои картины. 60 лет художники занимали это здание, и никто ничего не повесил, хотя там шикарный подъезд с высокими потолками. Сосед, устроивший погром, меня недолюбливал, к тому же дед с нижнего этажа распространял слухи, что ко мне ходят наркоманы. Я съехал, а галерейную деятельность временно приостановил. Сейчас работаю дома.

В Омске ребята, которые занимаются творчеством, понимают, что они ничего не заработают, поэтому делают все от души.

Для меня важно жить и работать в одном в пространстве, мне дома делать нечего. Я не смотрю телевизор, кино мне не особо интересно, и все время надо что-то делать, а дом этого не позволяет. В мастерской я всегда занят. Иногда работа эмоционально изматывает — в такие моменты нужно немного поднакопить сил. Тогда начинаю ходить в гости, на выставки, в театр или просто по улице и чувствую, что нет ничего интереснее реальной жизни. А когда работаешь, то и неохота никуда.

Полгода я жил в Питере, и там работал еще больше. К вечеру чувствую — приуныл. Тогда ехал в центр, пару часов гулял — за это время «подпитывался» и потом рисовал еще всю ночь. Здесь, в Омске, наоборот, «разряжаешься». В Петербурге пространство насыщеннее, больше идей — они есть все время, а здесь их приходится ждать.

Нефтяники (городок Нефтяников, или «Нефты» — один из районов Омска — Прим.Ред.) — депрессивное место, я бы не хотел здесь жить, но приходится — мне надо много пространства. Если в Петербурге квартиру снимать, то трешку, желательно в центре, а это дорого. Омская депрессивность может и отражается в моих работах, но никак их не подпитывает. Тем более я тридцать лет уже в этом прожил и не изменюсь. Отсюда уже никуда не уедешь, даже если переместишься физически.

К тому же пока в Омске есть галерея «Левая нога». В Москве или Питере все коммерческое — если кто-то что-то делает, он пытается это продвинуть, продать, заработать. А в Омске ребята, которые занимаются творчеством, понимают, что они ничего не заработают, поэтому делают все от души.

Да, возможно на местных художников влияет фигура Дамира Муратова — он сильная личность. Но с кем еще общаться молодым мастерам? С этими дедами из Союза Художников? Это же мертвое что-то, а Дамир все еще живой.

Мы все общаемся, нас мало, это определенная субкультура. Возможно, многих объединяет тяга к примитивизму и наивному искусству. Отчасти так происходит, потому что у большинства нет художественного образования. Те, кто получают образование, вступают в Союз Художников и рисуют какие-нибудь техничные пейзажи в своей узнаваемой и отработанной манере. Либо работают дизайнерами или в полиграфии. Они уже не могут ничего творческого делать или не хотят ничем заниматься бесплатно.

Да, возможно на местных художников влияет фигура Дамира Муратова — он сильная личность. Но с кем еще общаться молодым мастерам? С этими дедами из Союза Художников? Это же мертвое что-то, а Дамир все еще живой. Я себя Союзу Художников не противопоставляю, они сами огородились. Когда я делаю групповую выставку, то зову всех знакомых. Союзные никогда не приходят, тем более не участвуют.

III.

Интернет для меня основная площадка для продвижения. Сколько человек может прийти на выставку? Ну, 200. В большом музее — несколько тысяч. В сети за день — тысяча или две. Стараюсь выкладывать работы не слишком часто. Если себя насильно всем «скармливать», будешь похож на поэта-графомана, который всем норовит свои стихи прочитать, и никто не знает, как от него избавиться. Дима Вирже любит рассказывать, как кто-то из древнегреческих философов говорил: «Надо всегда иметь с собой палку, чтобы отгонять поэтов». Я ничего специально не делаю для раскрутки, разве что предлагаю свои работы некоторым пабликам. Статью на «Википедии» обо мне делал брат — он же ведет мой сайт, где все документирует и публикует.

Последняя моя официальная работа — на кладбище, полтора года назад. С тех пор я только продаю картины. С переменным успехом — прошлым летом вообще сидел без денег, и сейчас спад. Видимо, летом у людей другие приоритеты: отпуск, ремонт. В Омске берут очень редко. 80% покупателей – москвичи, потом Питер, изредка кто-то еще.

Это же тонкая материя, тут не объяснишь практической пользы. Картина — предмет обрядовый, магический. Только верующему нужны крестики и иконки — так и здесь.

Я просто выкладываю картины в социальных сетях, даже не пишу «продам» – люди сами пишут. Может, пару раз в самые отчаянные моменты жизни я и писал «купите картину», и может еще придется так сделать, но это не работает. Если человеку понравилось, он купит, а уговаривать… Это же тонкая материя, тут не объяснишь практической пользы. Картина — предмет обрядовый, магический. Только верующему нужны крестики и иконки — так и здесь.

Верхняя: Без названия
Нижняя: Водопады, вино и цитаты, 2018
Верхняя: Принцесса, 2018
Нижняя: Эскиз декораций к спектаклю «Кентервильское Привидение»
Верхняя: Холодный свет, 2018
Нижняя: В бальном классе, 2018

Цена обычно выясняется опытным путем. Иконки — от 2 тысяч, живопись — от 7 до 15, самая дорогая стоила 20 тысяч. Если цена выше, обычно начинают «съезжать». Чем меньше назовешь — тем выше вероятность успеха. Когда я не сильно нуждаюсь в деньгах, называю цену больше. Не продам, так не продам. А когда сидишь без денег, то хоть за сколько бы продать! Кто-то пытается торговаться, кто-то сразу прощается, хотя я готов снизить цену. Если кто-то просит, повторяю что-то из своих работ. Часто просят нарисовать темный силуэт Путина.

В Коломне, на территории местного кремля, есть музей, основанный монахинями. У них моих работ, наверное, больше чем у меня самого — больше двухсот точно.

С многими покупателями я знаком, с некоторыми дружу. Есть у меня товарищ в Санкт-Петербурге, который начал коллекционировать только мои работы. Других картин у него нет, но очень много моих, вся квартира в них — на стенах уже нет места, они просто за диваном стоят. Он заказывает тайком — жена запрещает. Еще в Коломне, на территории местного кремля, есть музей, основанный монахинями. У них моих работ, наверное, больше чем у меня самого — больше двухсот точно.

После того, как я съехал из мастерской Союза Художников, сделал выставку на блошином рынке. Просто разложил последнюю серию иконок на простынях между торгующими бабушками. Бродячий художник — бродячая галерея. Там торгуют в основном какие-то полусумасшедшие. Они подходили и говорили сумасшедшие вещи. Но в основном люди молча уходили.

IV.

Я сейчас сделал три картины с убегающими от ментов детьми. Мне кажется, это просто образ психологического состояния современного человека в России — нас запугали, судят за мыслепреступления и так далее. Меня самого в прошлом году оштрафовали за татуировку буддисткой свастики. Других столкновений с властями у меня не было — искусство для них слишком сложно. А вот свастика — известный символ, пусть она у меня и не про нацизм.

В судебной бумаге было написано: «При изучении страниц пользователя было найдено...». Я спрашивал майора, который со мной в суд ездил: «Кто-то стуканул?» Он ответил: «Конечно, как бы я еще тебя нашел?» Добродушный такой азербайджанец, даже наивный. Видимо, только перешел из другого подразделения, и ему дали для начала дело попроще.

Когда расставались, он все время как будто передо мной извинялся за всю эту глупость — чуть не фанатом моим был. Давай, говорит, еще постоим, покурим, а сам не курит, просто хотел пообщаться. Рассказывал, как в предыдущем подразделении его поставили охранять гостиницу, где останавливаются чиновники и другие богатые люди. Говорил про номера с бассейнами и барами, сокрушался о несправедливости — они же там в полиции тоже пашут, света белого не видя, у него трое или четверо детей, зарплата небольшая, начальство достает.

И вот он сокрушается: «Это несправедливо, надо же что-то менять!» Я говорю: «Так если что-то пытаться поменять, опять к вам попадешь!» Майор замолк на некоторое время, задумался — он просто ходил на работу, ему в голову не приходило, что он тот самый человек, который несправедливый режим и защищает.