Современное андеграундное искусство в Омске так или иначе сосредоточено вокруг сообщества JVCR, о котором мы уже рассказывали, и галереи «Левая нога». Самые заметные ее представители — молодые художники, которых объединяют две вещи. Во-первых, тяга к наивному и ироничному искусству. Во-вторых, практически нулевая коммерческая ориентированность, рожденная из понимания того, что в Омске сложно заработать искусством сколько-нибудь серьезные деньги. Одна из самых заметных фигур, во многом благодаря то ли случайному, то ли намеренному, но при этом довольно регулярному присутствию в медиа-пространстве — художник Никита Поздняков. Его кресты, могилы и святые, похожие на героев картин Бэкона, собирают коллекционеры в Москве, Петербурге и монахини в Коломенском Кремле.
Мой отец — художник, в 90-х работал учителем ИЗО, сейчас зарабатывает ремонтом и отделкой. Я никогда толком не рисовал, после школы пошел на товароведа, потому что туда было проще всего поступить. Потом работал в местном торговом центре. Там на третьем этаже был отдел живописи, где стояли работы Артура Муратова, брата Дамира. Он рисует всякие цветочки, ангелов — попсовые такие вещи, которые тетки любят. Я посмотрел и подумал — я ведь так тоже могу! Что там рисовать, а стоит три косаря. Купил набор масляных красок, пришел домой, говорю отцу: «Дай мне холст». Он дал мне небольшую ДВП-шку, и я неделю рисовал свою первую картинку — птицу с бородой.
Рисовал просто для себя, параллельно вел всякие блоги — Liveinternet, ЖЖ — и по приколу создал себе сайт. Стал заливать туда картинки примерно раз в неделю. Тогда в Омске сайт был только у Александрова (Сергей Александров — омский художник, член Международной Академии Графики и Союза Художников России — Прим.Ред.). Однажды мне на почту пришло письмо с приглашением на международный симпозиум по живописи в Казахстан. Там на берегу озера стоит лагерь, а на одном из этажей галерея. Чтобы ее пополнять, проводили симпозиумы. Художники приезжали на три недели — нам оплачивали проезд, проживание, питание и все материалы. Даже платили стипендию в 10 тысяч рублей. Я тогда подумал — почему бы и нет? В то время работал в газете «Из рук в руки», продавал рекламу — там ничего нельзя было заработать.
Постепенно все больше увлекался. У меня нет художественного образования, я не смотрел никаких мастер-классов — ничего такого. Раньше занимался только живописью, сейчас нравится использовать разные техники: заливку лаком, шпатлевку, резьбу по дереву. Я просто покупаю всякую хрень в строительных магазинах и пытаюсь ее применить. Это всегда эксперимент — никогда не знаешь, что получится в итоге. Я не понимаю, как работают люди, которые отучились на художника, и у них появилась какая-то своя техника — это же скука смертная. Как на работе сидеть и гайки вытачивать целыми днями.
Работа над картиной занимает не больше суток. Одну картину делал неделю, но больше продумывал композицию. Эскизы я не рисую вообще, только контур иногда делаю карандашом. Иногда что-то забраковываю, но сейчас реже — уже почти всегда могу довести картину до кондиции. Чаще приходится забраковывать, потому что сел рисовать без настроения, заставил себя зачем-то. Так нельзя делать. У меня же нет техники, а если и порыва нет, то точно ничего не выйдет.
Мы живем в России — тут же кругом церкви, кладбища и тюрьмы. За окнами моего дома тюрьма — каждый день хожу мимо, поэтому и образы такие. Иногда вообще создается впечатление, что вокруг тюрьма, а они там отгородились и нормально живут.
Религиозные символы присутствовали в моих работах с самого начала. Не могу объяснить, почему их использую. Я не продумываю сюжеты, не мыслю символами — у меня все происходит интуитивно, я фиксирую не смысл, а образы. Мы живем в России — тут же кругом церкви, кладбища и тюрьмы. За окнами моего дома тюрьма — каждый день хожу мимо, потому и образы такие. Иногда вообще создается впечатление, что вокруг тюрьма, а они там отгородились и нормально живут.
Сейчас, конечно, есть запрос или даже мода на осмысление православия современным искусством и поп-культурой, и я немного в эту струю попадаю. Но я начал рисовать религиозные символы задолго до той вакханалии, которая сейчас происходит. Никаких столкновений с православными активистами у меня не было — они современным искусством не интересуются. Тем более им нет дела до какого-то художника из Омска. Они берут только то, что лежит на поверхности: фильм «Матильда», например. Омск в этом плане спокойный город, наверное, потому что здесь нет никакой политической активности. Город-болото.
До недавнего времени, последние два-три года, я жил и работал в мастерской, но оттуда пришлось съехать — пьяный сосед разгромил галерею. Помещение принадлежало Союзу Художников, на этаже было семь комнат, я занимал две. В одной — мастерская, в другой — галерея. В общем коридоре и на лестнице я развесил свои картины. 60 лет художники занимали это здание, и никто ничего не повесил, хотя там шикарный подъезд с высокими потолками. Сосед, устроивший погром, меня недолюбливал, к тому же дед с нижнего этажа распространял слухи, что ко мне ходят наркоманы. Я съехал, а галерейную деятельность временно приостановил. Сейчас работаю дома.
В Омске ребята, которые занимаются творчеством, понимают, что они ничего не заработают, поэтому делают все от души.
Для меня важно жить и работать в одном в пространстве, мне дома делать нечего. Я не смотрю телевизор, кино мне не особо интересно, и все время надо что-то делать, а дом этого не позволяет. В мастерской я всегда занят. Иногда работа эмоционально изматывает — в такие моменты нужно немного поднакопить сил. Тогда начинаю ходить в гости, на выставки, в театр или просто по улице и чувствую, что нет ничего интереснее реальной жизни. А когда работаешь, то и неохота никуда.
Полгода я жил в Питере, и там работал еще больше. К вечеру чувствую — приуныл. Тогда ехал в центр, пару часов гулял — за это время «подпитывался» и потом рисовал еще всю ночь. Здесь, в Омске, наоборот, «разряжаешься». В Петербурге пространство насыщеннее, больше идей — они есть все время, а здесь их приходится ждать.
Нефтяники (городок Нефтяников, или «Нефты» — один из районов Омска — Прим.Ред.) — депрессивное место, я бы не хотел здесь жить, но приходится — мне надо много пространства. Если в Петербурге квартиру снимать, то трешку, желательно в центре, а это дорого. Омская депрессивность может и отражается в моих работах, но никак их не подпитывает. Тем более я тридцать лет уже в этом прожил и не изменюсь. Отсюда уже никуда не уедешь, даже если переместишься физически.
К тому же пока в Омске есть галерея «Левая нога». В Москве или Питере все коммерческое — если кто-то что-то делает, он пытается это продвинуть, продать, заработать. А в Омске ребята, которые занимаются творчеством, понимают, что они ничего не заработают, поэтому делают все от души.
Да, возможно на местных художников влияет фигура Дамира Муратова — он сильная личность. Но с кем еще общаться молодым мастерам? С этими дедами из Союза Художников? Это же мертвое что-то, а Дамир все еще живой.
Мы все общаемся, нас мало, это определенная субкультура. Возможно, многих объединяет тяга к примитивизму и наивному искусству. Отчасти так происходит, потому что у большинства нет художественного образования. Те, кто получают образование, вступают в Союз Художников и рисуют какие-нибудь техничные пейзажи в своей узнаваемой и отработанной манере. Либо работают дизайнерами или в полиграфии. Они уже не могут ничего творческого делать или не хотят ничем заниматься бесплатно.
Да, возможно на местных художников влияет фигура Дамира Муратова — он сильная личность. Но с кем еще общаться молодым мастерам? С этими дедами из Союза Художников? Это же мертвое что-то, а Дамир все еще живой. Я себя Союзу Художников не противопоставляю, они сами огородились. Когда я делаю групповую выставку, то зову всех знакомых. Союзные никогда не приходят, тем более не участвуют.
Интернет для меня основная площадка для продвижения. Сколько человек может прийти на выставку? Ну, 200. В большом музее — несколько тысяч. В сети за день — тысяча или две. Стараюсь выкладывать работы не слишком часто. Если себя насильно всем «скармливать», будешь похож на поэта-графомана, который всем норовит свои стихи прочитать, и никто не знает, как от него избавиться. Дима Вирже любит рассказывать, как кто-то из древнегреческих философов говорил: «Надо всегда иметь с собой палку, чтобы отгонять поэтов». Я ничего специально не делаю для раскрутки, разве что предлагаю свои работы некоторым пабликам. Статью на «Википедии» обо мне делал брат — он же ведет мой сайт, где все документирует и публикует.
Последняя моя официальная работа — на кладбище, полтора года назад. С тех пор я только продаю картины. С переменным успехом — прошлым летом вообще сидел без денег, и сейчас спад. Видимо, летом у людей другие приоритеты: отпуск, ремонт. В Омске берут очень редко. 80% покупателей – москвичи, потом Питер, изредка кто-то еще.
Это же тонкая материя, тут не объяснишь практической пользы. Картина — предмет обрядовый, магический. Только верующему нужны крестики и иконки — так и здесь.
Я просто выкладываю картины в социальных сетях, даже не пишу «продам» – люди сами пишут. Может, пару раз в самые отчаянные моменты жизни я и писал «купите картину», и может еще придется так сделать, но это не работает. Если человеку понравилось, он купит, а уговаривать… Это же тонкая материя, тут не объяснишь практической пользы. Картина — предмет обрядовый, магический. Только верующему нужны крестики и иконки — так и здесь.
Цена обычно выясняется опытным путем. Иконки — от 2 тысяч, живопись — от 7 до 15, самая дорогая стоила 20 тысяч. Если цена выше, обычно начинают «съезжать». Чем меньше назовешь — тем выше вероятность успеха. Когда я не сильно нуждаюсь в деньгах, называю цену больше. Не продам, так не продам. А когда сидишь без денег, то хоть за сколько бы продать! Кто-то пытается торговаться, кто-то сразу прощается, хотя я готов снизить цену. Если кто-то просит, повторяю что-то из своих работ. Часто просят нарисовать темный силуэт Путина.
В Коломне, на территории местного кремля, есть музей, основанный монахинями. У них моих работ, наверное, больше чем у меня самого — больше двухсот точно.
С многими покупателями я знаком, с некоторыми дружу. Есть у меня товарищ в Санкт-Петербурге, который начал коллекционировать только мои работы. Других картин у него нет, но очень много моих, вся квартира в них — на стенах уже нет места, они просто за диваном стоят. Он заказывает тайком — жена запрещает. Еще в Коломне, на территории местного кремля, есть музей, основанный монахинями. У них моих работ, наверное, больше чем у меня самого — больше двухсот точно.
После того, как я съехал из мастерской Союза Художников, сделал выставку на блошином рынке. Просто разложил последнюю серию иконок на простынях между торгующими бабушками. Бродячий художник — бродячая галерея. Там торгуют в основном какие-то полусумасшедшие. Они подходили и говорили сумасшедшие вещи. Но в основном люди молча уходили.
Я сейчас сделал три картины с убегающими от ментов детьми. Мне кажется, это просто образ психологического состояния современного человека в России — нас запугали, судят за мыслепреступления и так далее. Меня самого в прошлом году оштрафовали за татуировку буддисткой свастики. Других столкновений с властями у меня не было — искусство для них слишком сложно. А вот свастика — известный символ, пусть она у меня и не про нацизм.
В судебной бумаге было написано: «При изучении страниц пользователя было найдено...». Я спрашивал майора, который со мной в суд ездил: «Кто-то стуканул?» Он ответил: «Конечно, как бы я еще тебя нашел?» Добродушный такой азербайджанец, даже наивный. Видимо, только перешел из другого подразделения, и ему дали для начала дело попроще.
Когда расставались, он все время как будто передо мной извинялся за всю эту глупость — чуть не фанатом моим был. Давай, говорит, еще постоим, покурим, а сам не курит, просто хотел пообщаться. Рассказывал, как в предыдущем подразделении его поставили охранять гостиницу, где останавливаются чиновники и другие богатые люди. Говорил про номера с бассейнами и барами, сокрушался о несправедливости — они же там в полиции тоже пашут, света белого не видя, у него трое или четверо детей, зарплата небольшая, начальство достает.
И вот он сокрушается: «Это несправедливо, надо же что-то менять!» Я говорю: «Так если что-то пытаться поменять, опять к вам попадешь!» Майор замолк на некоторое время, задумался — он просто ходил на работу, ему в голову не приходило, что он тот самый человек, который несправедливый режим и защищает.