Маргарита Морева — архитектор, дизайнер и художница из Новосибирска. В 2013 году она закончила Новосибирский государственный университет архитектуры, дизайна и искусств, а с 2016-го вместе с командой организует фестиваль сибирского современного искусства Artweek — за шесть лет он проходил в самых разных локациях: в новосибирских пентхаусах, мастерских художников, выставочных залах и даже гаражах. В прошлые выходные организованный художницей фестиваль показал Новосибирску почти 170 авторов. Также в 2022 году в Академгородке открылся спроектированный Маргаритой бар Don Johnson. Параллельно со своими проектами художница проходит обучение на факультете современного искусства в мастерской Дмитрия Морозова.
Маргарита рассказала Makers of Siberia, как от интерьеров в обувных коробках пришла к дизайнам фитнес-залов и кафе, созданию экспозиций в несколько этажей и собственным персональным выставкам. А еще поделилась, почему считает, что быть художником легко, действительно ли искусство развивается по законам физики и что самое главное в жизни она все еще не успела сделать.
Про пользу копирования, самый откровенный язык и необходимость зрителя
Когда и почему ты решила, что хочешь связать жизнь именно с живописью?
Я рисовала сколько себя помню, и это были не просто отдельные объекты или сюжеты, а города из овощей и цветов. Делала интерьеры в коробках из-под обуви: прорисовывала обои и окна, вырезала мебель и расставляла ее. Уже тогда я понимала, что хочу создавать, и у меня не было вопроса, кем я стану, когда вырасту. Когда узнала слово «архитектор», сразу сказала: «Я буду архитектором». А дальше сыграла специфика обучения в архитектурной академии (Новосибирский государственный университет архитектуры, дизайна и искусств — Прим.Ред.) с мощным уклоном в творчество. Было много рисунка и скульптуры, мы собирали объемно-пространственные композиции, делали аппликации... Поэтому я не разделяю художественную и архитектурную практики, для меня обе — полноценные способы самовыражения.
Ты изменилась как автор? В какой точке ты сейчас?
Я росла среди книг о живописи: на иллюстрациях Босха, Рембрандта, Айвазовского. В театры и музеи меня водили с детства, и о том, что такое музей современного искусства, я знаю лет с 10. И, конечно, обучение в художественной школе, где нас учили живописи с азов, как любых детей.
Сначала я, как и большинство, шла по пути копирования: мне хотелось повторять цвета, стиль писания. Потом нашла комфортную для себя технику, в которой мне удобно работать и которую я понимаю, и начала думать о сюжетах. Сначала это тоже было подражание: я перерисовывала из журналов сцены, от фатальных до эротических, до тех пор, пока не наработала образную базу. Уже в архитектурной академии нас научили мыслить самостоятельно, и теперь я постоянно нахожусь в нескончаемой трансформации, поисках новых сюжетов и образов.
Однако в своем творчестве у меня нет вектора и вообще каких-то огромных амбиций. Это просто возможность высказаться, потому что мне всегда было очень сложно общаться по-настоящему — это я могу делать только с помощью живописи, инсталляций, архитектуры. Тогда язык подлинный и откровенный, поэтому какой-либо точки отсчета здесь нет.
Какие темы ты исследуешь в своем творчестве?
Я нахожусь в бесконечном исследовании, и это очень многослойная структура: часто меня заботят темы, которые, на первый взгляд, не являются актуальными. Например, вопрос новизны и воспроизводимого: то, что человек воспроизводит сейчас, на самом деле не является ценным, так как все стремятся к тому, чтобы все было по-новому, по-другому — не так, как сейчас — и это стремление не позволяет достигнуть глубины.
Но первая моя фундаментальная тема — это слияние: материй, людей, красок. Моя «Тардема» именно об этом: о стремлении человека к слиянию с другим и потере «самости» в этот момент. Да, при соединении возникает что-то третье, но это конфликт, потому что теряется идентичность. Это переход в следующую форму, когда люди перестают быть собой — насколько это правильно?
Следующая магистральная тема — разрыв. Мне хочется порвать форму и понять, что происходит внутри, как ведет себя материя. Об этом и «Кролик», и «Коза с младенцем» — она вся состоит из тончайших разрывов, будто бы царапинок. Представляешь, когда все твое тело кровоточит так? Это страшно и противно, но человеческая природа не дает оторваться от этой мерзости, есть в этом нечто невозможно гипнотическое. Человек постоянно стремится к слиянию, но одновременно и к разрыву: желает оторваться от своего рода, окружающих людей в поисках чего-то нового.
Третья из моих магистральных тем — религия. Она ведь такая обширная! Это не только христиане, баптисты и свидетели Иеговы; здесь и лютеранство, и мифология, и язычество. Религия мне интересна с точки зрения множества историй: истории друзей или даже собственные мне менее интересны, чем тот опыт, который уже случился, потому что в нем есть глубина. Поэтому и обожаю мифы — все эти переплетения покруче любого сериала!
Ощущаешь ли ты собственный предел как художника?
У меня нет предела, потому что не существует плана развития. Какой может быть предел в развитии твоей души? Поэтому нет предела и развитию творчества. При этом мое творчество абсолютно хаотичное — оно не становится ни ремеслом, ни бизнесом.
Единственное, что меня вдохновляет — свободное время: если оно есть, я его посвящаю рисованию или созданию инсталляций. Мы почему-то сильно ограничиваемся тезисами таланта и вдохновения, но сейчас искусство — это маркетинг. Поэтому, чтобы делать искусство, не нужен ни талант, ни вдохновение — в первую очередь необходим зритель. У тебя может быть сколько угодно мастерства, но если нет зрителя, искусством созданное тобой не станет. Никогда раньше столько глаз не смотрели на то, что делают творцы, и мы наблюдаем уникальные события: что угодно может стать искусством, если у этого, пусть даже вдруг, появился зритель.
Талант, конечно, существует, но при должной силе воли можно развить какой угодно навык. Не умеешь рисовать — можешь смоделировать за компьютером. Не получается смоделить — делай аппликации. Даже если рук нет, можно хоть ногами или носом рисовать! Человек сейчас ничем не ограничен, и мы живем во время отсутствия любых рамок и канонов.
Про закрашенные картины, эволюцию творцов и страх перемен
Каковы твои принципы как художника?
Стараться делать аккуратно! Приучаю себя к тому, что важно не только донести мысль, но и технически исполнить все так, чтобы на это можно было смотреть как на законченный объект. Мне всегда было сложно с этим — доводить до конца.
Что тебе страшнее всего услышать как художнику?
Мне не нравится слышать комментарии по типу: «А я бы сделал по-другому». Так иди и сделай! Это слова бездействующих критиков, а конструктивным критиком надо уметь быть. Ничего не могу поделать с этой своей мега-агрессивной позицией, но так говорить — это свинство. Не только в творчестве, абсолютно во всех областях.
А что ты хотела бы сказать начинающим художникам?
Ни в коем случае нельзя бояться что-то делать. Человек не сразу появился на свет таким, какой он есть сейчас — он всегда эволюционирует. Если сегодня ты сделал что-то, и это недостаточно хорошо — не обязательно, что так будет всегда. Если продолжишь, то будешь расти. Да, есть откаты, но после них снова будет движение вперед. Нужно не бояться разных техник, медиумов, возможностей себя выражать и просто искать своих зрителей. Здесь должен быть обмен энергией, поэтому стоит находить тех, кому твое творчество будет откликаться, а не лезть к тем, кому оно не нравится — их все равно невозможно изменить.
В своих социальных сетях ты писала, что живопись помогает тебе побороть страх смерти — как именно это работает?
Я создаю бессмертные объекты, которые явно будут жить дольше меня. Таким образом я стремлюсь сохранить свою энергию во времени и пространстве, и психологически это помогает бороться со страхом смерти — или, скорее, нежеланием забытья и увядания. Я словно хочу стабилизироваться, сохраниться в конкретном моменте и могу это сделать с помощью творчества. С одной стороны, у меня есть инсталляции, которые постоянно собираются-разбираются, и каждый раз получается что-то новое, а с другой — фундаментальная классическая живопись, где масло навсегда остается таким, каким застыло. Картинами я заглушаю страх перемен, а инсталляциями развиваю в себе любовь к этим переменам — они все равно неизбежны и будут происходить.
Еще ты писала, что не боишься закрашивать свои картины — почему для тебя результат имеет меньше значения, чем процесс?
Потому что результат на самом деле важен только для тебя самого: только ты степень его важности можешь определить, и никто у тебя этого не может отнять. Я нарисовала картину, я ее вижу — значит, она существует как минимум в моей голове и уже никуда не денется. Даже если я ее закрашу, она все еще есть под тем слоем краски. Я не обесцениваю то, что создала, и поэтому оно наделено такой силой: я помню все картины — что, где, под чем написано, какими красками, что за мысли у меня были в тот момент. Но если необходимо, я абсолютно без проблем перекрываю холсты, чтобы снова что-то создать. Для меня сказать намного важнее, чем рефлексировать над уже сказанным.
Про нелюбовь, искусство преодоления и сибирское пространство
Рассказывала ты и о том, что для тебя «самый сложный вопрос в жизни — принятие тела»: а какие отношения с ним сейчас? Насколько много телесности ты транслируешь в творчестве, и помогает ли это в принятии?
Эта тема сквозит везде, но я не пытаюсь ее выделить. Для меня вопрос телесности сам по себе очень примитивный, но я не могу с ним справиться: это ужасный внутренний конфликт между моим духовным развитием и моей физической оболочкой. Это жуткая проблема, но я не вижу красоты в людях, их внешности и телах — они мне кажутся неорганичными и такими нелепыми... И точно так же я не вижу красоту и гармонию в себе. Зато всегда замечаю их в природе, в сочетаниях фактур и материалов, хоть в облезлом здании или грязном сугробе.
Этот конфликт не приобретенный — я с ним родилась: мало ем и сплю. С раннего детства я обесцениваю любые достижения, связанные с телом, и мое самое большое желание — прийти к пониманию «то, что есть сейчас, уже совершенно», перестать это обнулять. Но пока я все еще периодически изматываю себя бессонницами, отказом от еды, физическими нагрузками — понимаю, что это не ведет ни к чему хорошему, но не могу ничего с собой поделать.
Я всегда чувствовала, что мне тесно в этой оболочке... Быть внутри чего-то — это не мое, но я живу с этим дискомфортом и поэтому очень жду момента, когда покину это тело. Конечно, надеюсь, это будет естественный процесс, но я его жду и точно не связываю со смертью — для меня это освобождение и выход. Отсюда мои проблемы с телесностью: желанием достигнуть совершенства, которого я не добьюсь никогда, потому что гармония имеет бесконечную степень погружения.
Можно любить что угодно — искусство, делать фестивали, рисовать картины — но не любить себя. У тебя всегда есть множество дел, которые ты можешь делать хорошо, но ты не сделал главного — не встретился с самим собой. Мы всегда находим тысячи оправданий, чтобы с собой не столкнуться, но я надеюсь, что у меня эта встреча состоится.
Быть современным художником сложно?
Сейчас быть художником — как два пальца об асфальт! В наше время кто угодно может себя объявить творцом, если у него на это есть амбиции, силы, уверенность и желание. Но все же стоит понимать, что заниматься искусством — это привилегия. Во-первых, голодный человек в последнюю очередь будет тратить деньги на краски и кисти. Во-вторых, ты можешь начинать высказываться, только когда все базовые потребности закрыты, иначе твои высказывания будут некорректны, а в искусстве должны присутствовать глубина и духовность.
А должно ли искусство быть понятным?
Давай начнем с того, что искусство — слишком подвижная вещь, поэтому по сути никто не может определить ни его, ни что именно оно дает и раскрывает. Но искусство само по себе понятно, очень понятно, если ты можешь видеть и чувствовать многослойность. При этом какое-то искусство призвано зарабатывать деньги, какое-то — диктовать тренды, а еще какое-то — шокировать, успокаивать, впечатлять, поражать... Есть искусство, которое может вообще ничего не стоить, но это не значит, что его духовная ценность ниже, чем у объекта, который стоит тысячи долларов. Продать — это тоже искусство!
Как думаешь, в чем главная проблема совриска в России?
Копирование Запада и отсутствие стилистической идентичности. Это тоже нормально: прежде чем научиться рисовать, нужно немного поимитировать, и пока современное искусство России на этой стадии. Когда-то русские художники, поэты, режиссеры, актеры уже смогли создать уникальный стиль — и тогда пришло время конструктивизма, а потом и 90-е с их эстетикой бесконечного вызова. Это было искусство, которое преодолевает — внешнее и внутреннее влияние, власть, зрителя, преодолевает все... Но когда ты разгоняешься и достигаешь определенной точки, тебе нужно что-то еще, чтобы двигаться выше, и происходит откат, чтобы набрать мощь для рывка. Поэтому, думаю, ближайшие лет пять ничего сверх-нового не создастся. Возможно, новый бум произойдет, когда художник по-настоящему научится смотреть на мир глазами ребенка: кристально чисто, без воздействия всех влияний, от которых взрослому человеку сейчас очень сложно освободиться.
В чем особенность именно сибирского искусства? В каком оно состоянии сейчас?
Нет никакого сибирского искусства. Нет границ, в связи с этим отсутствует идентичность. Есть Сибирь как площадка для реализации объектов, которая способна объединять — здесь буферная зона, свободная от предубеждений, от чужих идеологий и стремлений. Здесь между городами есть только поля, леса и пространства, и в разговоре о Сибири это вообще ключевое — ощущение пространства и воздуха. Но сама аутентичность потеряна. Я видела много художников, которые смотрят на то, что создается Западом, и стараются сделать конкурентный продукт, но это не является идентичностью — по крайней мере, я бы не стала это так называть.
Про арт-вечеринки с ОМОН, синергию фестивалей и поиск многослойности
С 2016 года ты бессменно курируешь фестиваль современного сибирского искусства Artweek — расскажи, как он вообще появился?
В 2016-м мы сделали первый фестиваль Aktrue Art Weekend, а после этого не cмогли найти площадку для проведения и ушли в концепцию арт-вечеринок, потому что для них годится любое помещение. Плюс формат вечеринки понятен всем, в отличие от формата фестиваля: мало кто осознает, что он может длиться неделю, месяц и даже полгода — например, как Венецианская биеннале — и это нормально.
Кстати, Artweek — суперпрецедент еще и в том плане, что его делают только женщины. Первый фестиваль мы сделали как раз 8 марта. До этого в городе никаких фестивалей современного искусства и не было — тот же «48 часов Новосибирск» появился позже. Он тоже бесподобный, но нам хотелось другого формата и упора на диджитал.
А почему вообще произошло повторное переключение на формат фестиваля?
Мы не хотели делать просто выставки, потому что у фестиваля больше возможности для размещения разных художников, а это дает возможность сравнивать авторов. Artweek — история не только про просвещение и многогранность искусства, это прежде всего шанс аккумулировать внутри себя, в собственной свободной зоне, обмен опытом, видением, эмоциями, мнением, и это свободная зона, и тогда рождается принципиально новый контент. Artweek — огромный котел, в который попадают разные люди, кипят там друг с другом, и в результате получается что-то категорически неповторимое. Например, коллаборация Антона Бунденко с «2ГИС» была создана благодаря фестивалю. Или, например, после помощи с проектом для Lukse девочка-техник увлеклась аудиальным искусством и саунд-дизайном — а это рождение нового автора все-таки.
Поэтому каждый Artweek — это успех, предсказание и удивительная способность обгонять информационный поток. Я горжусь каждым фестивалем и арт-вечеринкой, что мы сделали — у нас очень талантливая команда, которая наделяет каждого участника и друг друга уникальностью.
Но случались и провалы?
Из-за того, что в своих идеях мы обгоняем время, мы часто становимся неправильно понятыми — это и есть история наших провалов. Когда мы делали первый Artweek, в городе вообще не было фестивальной культуры, связанной с современным творчеством актуальных авторов. И когда люди из мира так называемого высокого искусства сказали, будто то, что мы показываем, не является искусством, нам это казалось провалом.
Потом случился Fart Weekend, который прошел в гаражах: там был 3D-мэппинг, перформансы, модный показ — и ни одного видеографа и даже фотографа. У нас не осталось абсолютно никакого материала, будто ничего и не проводилось — а ведь все шло целых три дня! А когда нашу афишу поняли неправильно, и арт-вечеринка завершилась тем, что больше 20 омоновцев клали на пол гостей и художников — тоже был полный сюр и провал... С точки зрения финансов это было абсолютно убыточное мероприятие, как и с точки зрения репутации: все действия, которые были до, аннулировались, и вот уже весь город знает о случившемся и называет нас притоном, но не пытается разобраться, что вообще произошло. После этого мы на два года ушли в подполье. Это провал? Провал. Плохая ли была вечеринка? Лучшая, до сих пор ее вспоминаю.
Формируя экспозицию, на что ты опираешься как куратор, оценивая других артистов?
Раньше я руководствовалась тем, что всех очень сильно люблю и «с кем дружу, того и берем в фестиваль». Или мы находили тех, с кем хотели дружить, и приглашали принять участие. Это все было на уровне входа в арт-сообщество, хотя частью комьюнити новосибирских художников я не стала до сих пор — сейчас это позволяет в своем видении не ограничиваться авторами и институциями, которые у нас здесь есть.
С 2021 года для меня как для куратора важнее всего такие факторы: качество продакшна, актуальность и глубина идеи. Мы стремимся к тому, чтобы наш выбор авторов был одинаково понятен как в мегаполисе-миллионнике, так и в любой деревне. И, конечно, хочется избегать поверхностных авторов и находить многослойные объекты, которые втянут зрителя в процесс взаимодействия. У нас должно быть искусство, которое призвано не шокировать, а увлекать. Оно должно быть нейтральным, как черная дыра: никто же не знает, хорошая она или плохая — оказавшись в ней, ты попадаешь в дивный новый мир, или там внутри ты сгораешь навсегда?
2454
29 Апреля 2022
Материалы по теме