Сегодня писатель Дмитрий Захаров базируется в Москве и издается московским же издательством «Редакция Елены Шубиной», но родина его — Сибирь. Он родился в Железногорске, закрытом атомном городе в 60 километрах от Красноярска, потом закончил красноярский журфак. Послужной список Дмитрия сегодня можно читать как ностальгический привет из прошлого от тех явлений нашей жизни, которых больше нет с нами — был сотрудником сибирской редакции газеты «Коммерсант», в родном Железногорске работал помощником оппозиционного мэра, выбранного на эту должность неожиданно для всех. Путь в литературу начинался с интереса к фантастике — среди первых его писательских работ было анонимное участие в работе над очередным выпуском серии книжек по мотивам «Секретных материалов», а в одном из первых собственных романов «Кластер» среди героев фигурировали разумные игрушки. Свежие же его работы — «Средняя Эдда», пожалуй, самая заметная его книга (лонг-лист «Национального бестселлера», шорт-лист премии Аркадия и Бориса Стругацких), и новый «Комитет охраны мостов» — выходят в серии «Актуальный роман»; повседневная российская реальность часто оказывается причудливей и страшней любого фантастического вымысла.
В «Комитете», который можно назвать злободневным политическим триллером, Дмитрий возвращается в Сибирь. Действие романа распределено между Красноярском, Новосибирском, Томском и Норильском и так или иначе укоренено в повседневности и истории этих сибирских городов, политической, журналистской, мистической. На Сибирь, ее реалии и атмосферу, ее настроения и внутреннюю кухню локальной городской жизни автор смотрит честно (можно с уверенностью сказать, что не все сибирские читатели останутся довольны описаниями собственных городов), но в то же время с глубоким пониманием предмета и большой любовью — и, что, возможно, важнее всего, с некоторой робкой надеждой на будущее. Мы поговорили с Дмитрием о его романе, о сибирской идентичности и о том, как хочется выйти за рамки схематичного образа, нарисованного на куске холста.
До сих пор произношу «у нас», имея в виду Красноярск
С чего вообще этот роман начался? Из чего вырос?
Еще когда я работал в «Коммерсанте», то есть больше 10 лет назад, мне довелось наблюдать первые попытки особо ретивых оперативников и следователей организовать «экстремистские» дела. Тогда это было редкостью, к делам было много внимания СМИ, много возмущения. Прошло время, и страна приняла другие очертания — в самых разных смыслах. То тут, то там стали находиться группы людей, которые обвинялись в довольно удивительных вещах. Почти как в давние времена, когда гражданам давали сроки за то, что они рыли туннель из Бомбея в Лондон. Важной отличительной чертой новых историй стало то, что в них часто фигурировал провокатор, человек, который всех собрал, всем дал что-нибудь подписать, а потом сам же выступил свидетелем обвинения в суде. Этот новый тип героя времени показался мне важным. А еще мне показалось важным поговорить (в том числе с самим собой) о том, что происходит с родными тех, как правило, очень юных людей, которых такие провокаторы отправляют за решетку.
А как в эту историю вписались именно сибирские города? Для тебя вообще была важна тема репрезентации современной Сибири в современной русской литературе?
Во-первых, одним из самых вопиющих «экстремистских» сюжетов стало так называемое «канское дело» — в моем родном Красноярском крае. Во-вторых, Сибирь — моя малая Родина, мне важно, что с ней происходит. В-третьих, мне в самом деле хотелось рассказать о Сибири «широкому читателю», поскольку северные территории воспринимаются все больше стереотипно. Что такое Сибирь? Это просторы, суровая природа, суровые и мужественные аборигены. Тайга. Медведь. Желание немного сместить фокус с этого вот очага, нарисованного на куске старого холста, безусловно, было.
«Канское дело» случилось, как мне кажется, совсем недавно — это роман так быстро написался, или просто совпало, что еще один пример того, о чем книга, случился именно в Красноярском крае?
Над романом я начал работать раньше, чем в 2020-м началось «канское дело». Но оно стало дополнительным триггером. А вот «быстро написался» — это не про «Комитет», я работал над ним три с половиной года.
В том, как ты изображаешь и сибирские города, и мир сибирской журналистики, есть некоторая двойственность — с одной стороны, ты подсвечиваешь места и явления, которые подсвечиваются в отечественной литературе не так уж и часто, с другой, ты изображаешь их с любовью, но в то же время довольно безжалостно, демонстрируя разные их недостатки. Для тебя самого в воспоминаниях о сибирских городах и сибирской журналистской среде какой регистр доминирует, ностальгический или критический?
А их не так просто разделить. Я часто вспоминаю свои путешествия по Северу, где руины советской империи невозможно ни спрятать, ни задекорировать. В них есть, безусловно, свое очарование: масштабы, отголоски какого-то мегаломанского плана. Но очарование это мрачное, инопланетное.
Я не могу не вспоминать Красноярск — в нем прошла моя юность. Друзья, любовь, профессия — все родом отсюда. Но только умиляться, баюкая свои виньетки-воспоминания мне странно, именно потому, что я люблю этот город.
Что касается красноярской (а также томской и новосибирской) журналистики, то в книге есть благодарность автора коллегам-журналистам. Это важный вдохновляющий для меня пример. Ребята, которые несмотря ни на что — на страшное давление, на все более мощные цензурные метастазы — выбрали не выпускать из рук профессию, для меня герои.
Твое сибирское прошлое как-то помогает тебе в твоей писательской карьере? Какой-то более высокий процент читателей из Сибири, например, присутствует, или более теплый прием на каких-то сибирских литературных мероприятиях?
В свое время я был поражен презентацией «Средней Эдды» на КРЯККе в Красноярске: пришло огромное количество людей, человек сто, наверное. В том числе, конечно, немало знакомых: тех, с кем учился в школе и университете, бывших коллег. Это очень мотивирующая штука. Про процент читателей из Сибири сказать не могу. Но вот по «Комитету» (про который писатель Шамиль Идиатуллин сказал, что это «глобус Сибири») и посмотрим.
Для тебя вообще как для писателя имеет значение эта сибирская идентичность? Помогает ли в чем-то или нет, дает ли какую-то уникальную перспективу, которой нет у других авторов? Есть ли ряд важных для тебя сибирских авторов, в котором ты хотел бы видеть (или уже видишь) и себя?
Когда ты прожил в Сибири 30 лет, то можешь говорить что угодно, но отпечаток этой жизни и этого места с тобой навсегда. Я до сих пор произношу «у нас», имея в виду Красноярск. Когда в крае были страшные пожары, я чувствовал это как личную беду.
Вот насчет уникальной перспективы не знаю. Но, думаю, те, кто прочтут «Комитет», заметят, что Сибирь в романе совершенно не похожа на тот глянцевый, лакированный образ, который принято описывать торжественно-возвышенно. Сибирь здесь, как страшная сказка. Из нее трудно проснуться. Да и некуда.
Ряд важных сибирских авторов, безусловно, есть. Это и Виктор Петрович Астафьев, с которым мне удалось несколько раз пообщаться, но в то время я, молодой дурак, не понял своего счастья. Я и «Проклятых и убитых» прочитал уже после его смерти — сейчас бы рассыпался в благодарностях. Отчаянная, засасывающая, совершенно необходимая нам — особенно сейчас — книга про изнанку войны. Это и Михаил Глебович Успенский, один из главных российских постмодернистов, человек сумасшедшей эрудиции — к сожалению, прошедший для массового читателя исключительно по ведомству фантастов. Это и Андрей Лазарчук, автор «Моста Ватерлоо», текста, к которому я отсылаю в «Комитете охраны мостов». Кроме того, на обложку «Комитета» помещен слоган «Посмотри в глаза чудовищ» — это строка Николая Гумилева, но также и название книги Лазарчука-Успенского. Конечно, перекличка не случайна. Это прямая полемика с моим бывшим учителем.
Виктор Астафьев
Андрей Лазарчук
Михаил Успенский
Ну, и традиционно — новый роман вышел, над чем работаешь дальше?
Новый роман вышел, но теперь еще нужно, чтобы он встретился со своим читателем. Со стороны может казаться, что автор сдал текст в издательство и на этом его работа закончена. Но нет. Дальше — презентации книги, поездки, общение с журналистами, блогерами. А ведь есть еще основная работа. Семья. Тем не менее я потихоньку начинаю возвращаться к тексту, который писался еще параллельно со «Средней Эддой», но потом был отложен. По замыслу это роман-сказка про подземный город-завод и детский военный лагерь. Жив буду — постараюсь доказать читателю, что девиз того самого лагеря «Смерть — это Родина» — все же обман.
Дмитрий Захаров, «Комитет охраны мостов»
Глава «Шумиха» (отрывок)
Он успокаивался Новосибирском, почти любил его — что для красноярца (урожденный магнитогорец Серегин, двадцать лет живший на Урале, считал себя именно красноярцем) вообще-то последнее дело. Все равно, что для нацбола славить Америку, для американского республиканца — Сталина, а для сталиниста — «Архипелаг Гулаг».
Красноярец должен хихикать над Новониколаевском (как звали Новосиб в прошлой жизни). Называть его «город с метро», баюкая собственную травму — недоступность завывающих подземных поездов. Наконец, обязательно упоминать отсутствие в Новосибирске заповедника Столбы — как финальный аргумент в пользу бессмысленности города-конкурента. Перетягивание короны «столицы Сибири» — обязательный дурацкий спорт двух миллионников.
Так вот Серегин любил Новосибирск, чем вызывал удивление у поклонников обеих «столиц». Если любишь, зачем тогда поселился в этом алюминиевом Чернобыле, язвительно интересовались на берегах Обского моря. Новосибирск?! — поражались красноярские приятели, ты еще скажи — Москва.
Серегину было плевать. Он когда-то приехал сюда с Наташкой, познакомившись с ней за полторы недели до этого. Ему-двадцатитрехлетнему казалось, что это и есть романтика — влюбиться без башки, бросить все и всех, никому ничего не объясняя, рвануть в чужой край света, вообще не имея в виду завтра.
Они вдвоем прожили в Ща (приз за самое безумное название микрорайона) четыре месяца. Потом он съехал к полудрузьям в общагу НГУ. Потом была е**натская (как делают только литературные мальчики) попытка пьянства навылет — еще на пару месяцев — в финале которой он обнаружил себя натурально под забором. Затем в стационаре — с воспалением легких. Затем — снова в общаге.
В общем, Новосиб — город юношеской, почти детской, влюбленности. Здесь улицы — не улицы, остановки — не остановки, а площади — никакие не площади. Это все места встреч, ссор, прогулок на годовщину, нелепых статуй, которые вместе рассматривали, старых магазинов и лавок (которые с тех пор рассыпались в прах), где он покупал Эн какую-нибудь возмутительную ерунду, но все равно улыбается, вынимая ее из памяти. Город-карта былых сокровищ, город-выдуманная страна, где все знакомо, даже если ничего знакомого уже нет.
В таком городе и в облупленной наркоманкой девятиэтажке — они жили в наркоманской девятиэтажке — есть и очарование, и душа, и судьба. Не в убитой квартире с вонючим встроенным шкафом (в нем прежние держали собак), не в загаженном темном подъезде. А просто вот здесь. Только тебе открыто, где это здесь. Это только твоя тайна. Ну, может быть, еще Эн, раз уж это ее город.
Он оставил этот город ей. Как она, интересно?
Серегин вышел из здания вокзала Новосибирск-Главный (тоже, понятное дело, издевка над Красноярском) на площадь и некоторое время оглядывался по сторонам. Титульную гостиницу переименовали во что-то невозможное, рядом с ней прописался карликовый торговый центр, а так — примерно то же, что и раньше. По крайней мере, флипов до космопорта не завелось.
Он некоторое время сомневался, идти или ехать, но погода оказалась приличной — в небе показывали небольшое ладное солнце — и Серегин не стал вызывать такси. Идя по городу, он с интересом разглядывал людей, сверяя их со своими воспоминаниями, и не без удовольствия обнаружил, что нынешние люди получше: во-первых, моложе, во-вторых, веселее одеты.
Серегин догулял до «Чашки кофе» на Ленина и устроился в ней завтракать. Это место удобно тем, что львиная доля городской жизни прописана в этом здании, а неудобно — тем же. Это такой нудистский пляж: все все сразу видят, обсуждают, знающе подмигивают. Приедь он по местным делам, ему и в голову не пришло бы здесь оказаться. Но по красноярским — можно. Наверное.
На часах было 8:50, и в это время по залу тусовалось только незнакомое молодое мудачье с претензией. А почему сразу мудачье, спросил себя Серегин. Ну чуваки в свитерах с е**щимися оленями, так и что? Ну, какая-то б**дь с надутыми волшебницей химией губками. Так и опять же — какое, сука, тебе до нее дело?
Но какое-то все же было.
Это старость, сказал себе Серегин. Молодые и красивые (да и некрасивые тоже до кучи) вызывают острое желание убрать их из поля зрения. Вырезать из наблюдаемой реальности и вложить обратно в журнал Esquire, откуда все они зачем-то выпали. Или на худой конец заретушировать до неузнаваемости, чтобы не выделялись из нашей буро-малиновой компании. И щи попроще. И вообще — попроще. И вот эти выбеленные лица, эти брючки на щиколотках, эти фиолетовые волосы. Хотя вот фиолетовые были в какой-то момент у Эн...
Девочка в закатанной до локтя форменной рубашке принесла еду. Левой, сплошь татуированной рукой поставила перед Серегиным кашу, тарелочку с двумя кексами и прозрачный чайник «Инглиш брэкфаста». Деланно улыбнулась, гипертрофированно растянув уголки рта на долю секунды, после чего игриво пожала плечами и унеслась на кухню.
Серегин рассмеялся.
1130
21 Декабря 2022
Материалы по теме