Основное место работы омской художницы Павлы Марковой — кладбище. Там она делает керамические портреты на надгробные плиты и сами памятники тоже. Работа эта сезонная, но вполне прибыльная — к тому же дающая довольно неожиданные возможности пересечения с собственными художественными амбициями. Павла рассказывает о первых домашних арт-опытах, чудаковатом поведении преподавателей в художке, многообразии творческого сырья, помимо бумаги и красок. Еще рассуждает о неумении рисовать, которое целый пласт омских авторов возвело в принцип, и о том, что в итоге существеннее для художника — техническая способность выразиться, понимание, о чем говорить со зрителем, или же само умение строить подобный диалог.
У меня художественная семья: дядя, его семья и еще какие-то родственники были академическими художниками с образованием. Я пыталась рисовать, получалось не очень. В художке на приеме преподавательница поставила вазу, бутылку и какие-то фрукты — проверить, что я могу. Потом сказала: «Вряд ли из нее будет толк при таком изначально слабом уровне». Взрослые шутили, что придирается из мести — она была бывшей ученицей дяди. Срисовывать с натуры я не научилась до сих пор.
С трех лет я пошла учиться, потом снова пошла в пять, потом чуть подросла и снова пошла. Один преподаватель проводил «магические обряды» — зажигал свечи и заставлял долго на них смотреть. Через много лет он же разнес в хлам галерею моего друга Никиты Позднякова, сославшись на то, что его охватили демоны. Другой знакомил нас с культурой щипачей, то есть карманных воров: как их обучают на пиджаках с колокольчиками. Все это было весело, но потом стало заметно, что учителя филонят, запираются в своих комнатах, пьют и забивают на учеников — а хотелось, чтобы они чему-то учили. Мне надоело, и я бросила, хотя до диплома оставалось чуть-чуть. После этого я избегала художественного образования, чтобы не испортить что-то свое внутреннее — индивидуальное (не)умение делать так, как получается, как Бог пошлет, по панку.
После школы училась в технологическом колледже по специальности «техника и искусство фотографии». Пошла туда по большому счету потому, что других вариантов не было, и на все было пофиг — там таких было много. Учили нас по книгам 30-х годов, на старой деревянной технике; все в учебном процессе было аналоговое, цифры было мало. Учили снимать на различную пленку, писать сценарии, делать раскадровку; было много химии и технологии. Композиции учили очень по-советски — чтобы присутствовал четкий понятный месседж. На отчетных выставках преподавательницы — там не было мужчин — писали дурацкие названия к работам наподобие «Осенний ноктюрн» или «Тихий дворик», чтобы вписать этот свой «понятный месседж». Мы их замазывали, чтобы не позориться.
В техникуме я снова столкнулась с академическим рисунком: головы, натюрморты, разложение по цветам, композиция. Со временем я пришла к выводу, что все-таки кое-что из этого нужно. Понимание соотношений, банальная передача светотени — это дает определенную свободу, но не ограничивает. У меня постоянно так — хочется что-то сделать, но не хватает умений, и не всегда из этого можно найти выход. Раньше, если мне не хватало навыка, я искала другой путь, сейчас могу просто застопориться. Нужно уметь не застревать в этой ситуации «ничего-не-умения», развиваться как-то. К тому же современное искусство — это не только навыки; это нечто совершенно иное, тут важно понимание контекста.
Мне нравились старые журналы, которые собирали родители: «Советский экран», «Спутник» и всякая кинотема, плюс старые польские и чешские издания по искусству, театру и архитектуре — их выписывал дядя. Я делала из них коллажи, вырезала вдохновляющие картинки. Мама, киномеханик и фанат кино, маниакально собиравшая эти журналы и открытки с артистами, резать поначалу запрещала, потом смирилась. Это было лет тринадцать назад. Коллажи до сих пор сохранились, выглядят все еще актуально.
Делать что-то этакое хотелось постоянно. В старших классах мне нравилось мастерить, клеить слои бумаги и вырезок. Обклеивалось все вокруг — стол, шкаф, любимый проигрыватель «Вега-стерео». Примерно тогда мне всерьез захотелось заниматься искусством, найти свой стиль.
Я делала фотографии и коллажи; в какой-то период увлеклась дроуном и собирала в Sound Forge долгие шумные композиции, где все гудело, свистело и выло. Единомышленников особо не искала. В 2005 году вышла в интернет — сканировала работы, выкладывала фотографии, постила в какой-то группе с упоротым контентом вроде «Искусство маргиналов и аутсайдеров»; оттуда пришло много виртуальных друзей, которые потом стали реальными. Это был трэш, все нарочито циничное и очень экспрессивное; похоже на обложки альбомов, иногда просто нарисованные ручкой. Были работы маслом на картоне без грунта, цветные и черно-белые иллюстрации, какой-то полу-диджитал, обработанные на компьютере изображения; весь угар, который сейчас пользуется успехом, ироничный и трэшовый примитив-арт. Мне тогда нравилось такое — что-то непритязательное, но очень выразительное, что может быть нарисовано просто и криво, но при этом цеплять. У нас это такая протоптанная дорожка. Наш фирменный стиль — попытка сделать из бага фичу. Неумение, возведенное в принцип.
С 2006 по 2012 я много фотографировала и снимала видео, что-то про вещи и предметы, находки вроде вмерзших в лед кусков коры или стеклотары. В 2012 году я работала киномехаником и снимала на видео разные механизмы. Делала зарисовки и постановочные фрагменты, снимала себя и других людей. Потом это все склеилось и стало частью клиповых роликов. В 2014 году я устроилась фотографом на документы — работы было мало, поэтому я все время собирала какие-то клипы и училась видеомонтажу. Это все еще обросло оцифрованными старыми записями из домашнего архива. Дяде в 17 лет подарили немецкую камеру, он снимал все подряд, давал ее родственникам. Они катались на мотоцикле, лодке, гуляли, стреляли, ели, пили, курили, делали бытовую работу — и все это снимали. Я решила это оцифровать для себя, и параллельно что-то с этим делать, брать куски и клеить, делать музыкальные клипы. Отчасти получалось, отчасти не очень.
Сейчас я участвую в каких-то выставках, но нового практически ничего не делаю. Снимаю фото и видео коротенькие, но скорее для себя, спонтанно и быстро. Недавно была масштабная персональная выставка «Осколки» в «Левой ноге», куда попала значительная часть моих работ. Это был интересный опыт. Как все размещать, спланировано не было — монтировалось по наитию прямо в ходе развески. В итоге стены были завешаны от пола до потолка практически. Логика в этом конструировании была — разбивание на фрагменты и выстраивание отдельных связанных друг с другом блоков, что-то вроде коллажа в масштабе комнаты. Это мощная поддержка — перебрать весь свой художественный опыт и увидеть, что во всем этом что-то есть. Возможность доказать себе, что определенный этап пройден, и дальше нужно что-то делать. Или ничего не делать.
У меня был такой принцип — я пыталась выиграть время и больше свободы у рабочей рутины. С 2010 года я работала киномехаником, сначала в ДК «Звездный». Чтобы не свихнуться от работы, мне важно было понимать, что я делаю это не только ради денег, или хотя бы вести какую-то левую деятельность, чтобы это не было впустую потраченным временем. Иногда я делала какие-нибудь листовки, занималась фотоколлажами, резала линогравюры, рисовала иллюстрации прямо на рабочем месте. Мне даже нравилось: немного адреналина, потому что это не всегда разрешалось, а иногда могли оштрафовать.
Я начинала работать на пленочных проекторах — это было очень интересно. Работа с пленкой — это что-то из фантастических фильмов. Страшные гигантские механизмы, которые могли сломаться, или пленка могла распутаться и прийти в негодность. Плюс в том, что эта работа позволяла легально спать на рабочем месте, что угодно делать, почти не быть зависимой от коллектива. Меня часто спрашивали, не вклеивала ли я лишние кадры в пленку, как в «Бойцовском клубе». Я думала об этом, но не нашла ничего подходящего. Зато осталось много кадров, всяких прожженных, со странными разметками и картинками на технической части пленки. Их можно было забрать, на память.
Потом я работала в «Атриум кино», а затем появился кинотеатр «Слава», где все было по последнему слову — посеребренные экраны, продвинутая цифра с автоматическим управлением несколькими аппаратами. Я мечтала туда устроиться. Пришла на собеседование — туда как раз набирали сотрудников. Меня почти было взяли, но потом прямым текстом сказали: «Мы лучше возьмем мужчину». Единственная девушка в коллективе их смущала. Раньше среди старых механиков было много женщин, которые разбирались в пленке и во всей этой ламповости. Пришла цифра, все очень быстро трансформировалось, запуском фильма стали управлять чуть ли не из Москвы. У моей мамы-киномеханика большой стаж, она всю жизнь этим занималась, и в итоге ее уволили, всех сократили, оставили одного человека, который делал все.
Потом я стала работать с памятниками. Еще году в 2014 Никита Поздняков устроился в похоронную контору. Он тогда много рассказывал про свою работу и даже предлагал одной нашей общей знакомой стать художником на кладбище за 100 тысяч в месяц — у нее было академическое образование. Она отказалась, сказав, что лучше будет за десятку работать в Питере, чем за сто тысяч в Омске; мы перевели это в шутку и забыли. В 2016-м Никита позвонил и предложил работу мне, но уже другую — делать керамику для надгробий. Это оказалось несложно — нужно было уметь хорошо и быстро обрабатывать фотографии, а переводить изображение на керамическую заготовку и запекать ее в печи меня научили.
На этом много не заработаешь, но со временем добавились новые обязанности, я начала работать с камнями, делать памятники эконом-класса. Это сезонная работа с весны по осень — зимой памятники на снег не ставят. В сезон очень большой поток заказов, надо быстро соображать. К холодам можно накопить денег и куда-то поехать, а летом ты привязан. Не всем такое подходит — иногда хочется куда-то выехать, как-то равномернее распределить работу и не вкалывать с утра до вечера. С другой стороны, зимой делаешь свои дела, ездишь к друзьям и участвуешь в событиях вроде тех же выставок.
Первое время я работала с Никитой (он уволился спустя год) — мы много общались на перекурах, и как-то раз он попросил сделать ему овал с Путиным на день рождения. Я сделала, мы поехали на кладбище и прикрутили его к пустому деревянному кресту. Никита его сфотографировал и запостил в разных пабликах вроде «Око» и «Русская смерть». Его особо не заметили — Путин и ладно. Мы обсуждали, кого еще сделать, и однажды я напечатала Кастанеду; мы тоже его прикрутили на памятник, где не было фотографии. Сфотографировали, снова запостили — в итоге приехали LifeNews, взяли у Никиты интервью, пришлось снова ехать на кладбище и прикручивать фотографию на то же место. Они обставили это так, будто смотритель кладбища случайно ее обнаружил. В общем, словили немного хайпа (на YouTube есть видео, где Поздняков, названный «смотрителем кладбища», рассказывает, будто во время обхода обнаружил на одном из надгробий на 16 аллее фото Кастанеды, а выяснить, чья это могила на самом деле, невозможно, поскольку пару лет назад сгорел кладбищенский архив; на деле Поздняков на этом кладбище не работал, 16 аллеи там нет, никакого пожара тоже не было — Прим.Ред.).
Я поняла, что затею с овалами можно повторить и стала печатать свои картинки. В основном это были разные личности — Джи Джи Аллин, Бойс, Достоевский; котики тоже были. Никита делал свой портрет, прикручивал на памятник и с ним стоял, продавал его. Другой коллега, который тоже стал художником, сделал свой портрет и сфотографировался с ним в гробу. В общем, это хороший материал оказался, достаточно яркий. Никто такого не делал раньше, и это выстрелило.
Работу с овалами можно разделить на несколько видов. Есть белые чистые овалы с браком, на которых я просто печатала картинку или портрет. Есть брак, который получался в процессе работы. Это изображения настоящих людей — тоже интересный материал, хотя и жутковатый. Есть овалы, которые списывались и шли в брак уже на необратимой стадии — перележали, пережарились, в таком духе. Они шли на выброс, но с ними тоже можно было что-то сделать, частично зарисовать. Какие-то просто плохо отпечатывались — это было красиво, я их запекала. Еще были ржавые, постоявшие овалы, которые уже скручивались.
У меня нет какого-то магического мышления, но это все равно пугает. Потом снова забиваешь. Дима Вирже говорит, что в музеях много вещей, связанных с похоронными ритуалами. Старое искусство часто такое, и в этом нет ничего страшного; информация обновляется, и когда меняется контекст, то это перестает быть предметом культа. Тонкий момент, пока что я не до конца с этим разобралась. Но я за то, чтобы использовать вторично предметы, которые идут на выброс.
Еще на работе есть обрезки плит — их много, они идут на помойку, поэтому можно забирать. Смотрят, правда, искоса, мол, опять ты тут собираешь; коллегам не совсем понятно, куда это все идет, и что с этим можно делать. У меня есть разные приспособления для работы по камню: машинки, иглы — и я делаю гравировки. Мне сам материал очень интересен, он отличается от всего другого. Это как скетчинг, но машинкой по камню, которая, по сути, как отбойный молоток. Сам процесс прикольный — можно делать гравюры, оттиски, как-то изощряться. Еще есть тестовые плиты, которые используют для проверки оборудования — где набиты только глаза, например. Моя знакомая художница из Москвы говорит, что их нужно выставлять как предмет современного искусства. Я собрала какое-то количество этих плит с глазами, но их трудно вывезти из-за большого веса.
Овалы я продаю, рисунки и коллажи тоже иногда покупают. Первая моя проданная работа — коллаж с Аленкой и котиками. В 2015-м его купили за четыре тысячи. Чаще покупают друзья, иногда знакомые и незнакомые художники. Это очень важный вопрос для художника — как зарабатывать, соблюдая баланс между работой и творчеством. Самый подходящий для меня сейчас вариант — работать и параллельно заниматься творчеством. Если что-то продается — продавать, но не ставить все на окупаемость искусства, да и это пока представляю с трудом. Люблю, когда получается спонтанно — раз и сделал.
Лет в 20-25 я была уверена, что я художница — сейчас у меня хватает сомнений. Мне практически 30, и я не считаю, что я состоялась как художница. Критерии не изменились, просто нет уверенности, что мой язык убедителен; я буквально не понимаю, что и зачем я делаю сейчас, что делать дальше.
Немного обидно, что овалы стали «одной ролью», по которой в основном и узнают. Моя недавняя выставка как раз о том, что я делала много чего еще, кроме этих овалов. Материал, конечно, эффектный, и может оно стоило того — развивать дальше эту идею — но все равно это ограничение.
Сейчас, мне кажется, если ты заявляешь себя художником, то ты уже художник. Но часто человек ничего особенного не делает. Для этого надо быть наглым, харизматичным, постоянно напоминать о себе, быть на волне. Не умею так. Кажется, моя деятельность не особо интересна широкой аудитории. Интерес есть, но очень локальный. А если немного сдаешь, начинаешь уходить на дно, новые люди перестают интересоваться, да и просто забывают — ты как бы перестаешь существовать.
Я выкладываю практически все, что делаю. Если кому-то интересно, найдут и услышат — сарафанное радио работает. А самой себя предлагать, по пабликам распихивать мне неловко. Сейчас, кажется, чтобы позиционировать себя как художника, важно признание в социальных сетях: лайки бесконечные, активность по отношению к контенту. Ты можешь оффлайн не выставляться даже, но если есть отклик, значит не зря делаешь, пиши еще. Здесь начинается какой-то контент-менеджмент. Ты становишься производителем контента, а не художником, а мне не хочется смещать фокус и во все это погружаться. С другой стороны, равнодушие тоже не нравится.
Главная проблема — понять, чего хочется. Продолжить играть в совриск, мол, я художник, делаю всякое, участвую в том и в этом, хочу большего? Или забить на эту возню, но продолжить заниматься какими-то кайфовыми для себя вещами без особых ожиданий? Сейчас я почти перестала что-то делать. Осталось какое-то приятное хобби, а систематическая деятельность ушла; не получается практически ничего и ничего особо не хочется, где-то последний год или два. Надо навести порядок, пересмотреть то, что уже было сделано, систематизировать — все это вызывает отчуждение, я не чувствую связи, не ощущаю, что это когда-то давало силы и было значимым. Сейчас все это пройденный этап.
Я закончила рабочий сезон на кладбище, и пока что у меня переходный период. Хочу пойти учиться на верстку или какую-нибудь разработку, IT. Ничему художественному пока учиться не планирую. Если получится переобучиться, то буду двигаться в IT направленно. А если не срастется, то вернусь обратно на кладбище. Там стабильно, хоть и нет роста.
8694
17 Января 2019