Алексей Грищенко: «Это выставки, которые скорее случаются, чем делаются»

Я делаю что-то, что меня интересует, и этот вопрос «художник — не художник», «искусство — не искусство» меня, может быть, иногда раздражает, но в принципе не особо заботит. Я технарь по образованию, закончил технический университет по специальности «проектирование и дизайн радиоэлектронных средств». Инженер, короче. Пять лет я работал в научном институте, с 1999 по 2004 год. Во многом мои подходы и практики оттуда. Не чисто из науки, но из опыта околонаучной практики. Там был отдел в Институте Археологии и Этнографии, конкретно как он назывался, я сейчас не вспомню, что-то вроде «Сектор новейших технологий» — мы пытались археологам внедрить всякие технологии.

В 2004 году мой научный руководитель, с которым я в аспирантуру поступал, умер, и я задумался о том, что дальше делать. Поехал отдыхать, два месяца провел в Одессе, заехал на обратном пути в Москву к ребятам знакомым, и они мне говорят: «Раз непонятно, что делать, потуси в Москве пока». Это «потуси» растянулось на пять лет. Сейчас уже не вспомню, зачем, но я читал тогда «Арт Инфо», и там было объявление, что будет первая Московская биеннале современного искусства и нужны волонтеры. Я пошел на собеседование и стал волонтером на первой Московской биеннале. Ее Бакштейн делал, Аня Зайцева еще. Она проходила в музее истории, который на Красной площади. И там я, работая волонтером, подружился с тремя художниками. Еще там была австрийская арт-группа «Желатин» (Gelitin), и с ними всеми я потом плотно работал: с Константином Лусером (Constantin Luser), с режиссером Клеменсом фон Ведемейером (Clemens von Wedemeyer). Благодаря Клеменсу я попал на свою первую арт-резиденцию, год почти в Лейпциге прожил. Если меня в каких-то художественных иерархиях московских и знают, то это все через биеннале было.

Уехал я из Москвы, когда случился финансовый кризис 2008 года. Здесь он не особо заметен был, докатился до регионов в смягченной форме, а в Москве чувствовался сильнее. До кризиса я мог жить там какими-то заказами и случайными заработками, особо не парясь. Благодаря образованию и работе в Институте археологии и этнографии я неплохо с техникой разбирался. Помогал делать экспозиции, которые включали медийку, иногда просто видосы монтировал или делал какую-то простую графику. Но в 2008-м ситуация изменилась, и я немного потерялся — не понимал, что делать дальше.

Я месяца три-четыре просто сидел в депрессии. Думал: «Что делать, не очень понятно, немного в голове уляжется, и вернусь в Москву». Но как-то придавило меня здесь. Пришлось приложить усилия — выйти, найти людей, с кем мне тут интересно было бы общаться, наладить социальные связи какие-то. Так вышел на сообщество инженеров, продолжаю с ними общаться и работать сейчас. Вообще, вся новосибирская художественная жизнь — это, по большому счету, междусобойчики. В Красноярске есть «Площадь Мира», в Томске сейчас Мизин со своим филиалом ГЦСИ, в Омске Дамир Муратов — хотя молодые ребята в Омске сейчас больше по своим темам движутся. А в Новосибирске как бы ничего — я чем больше думаю, тем меньше понимаю! В начале 2000-х была школа Кондратюка, вся движуха вокруг «Синих носов», но я это все пропустил.

Потом, когда в 2009-м случилась история с Артемом Лоскутовым, когда его задержали, держали в СИЗО, все гадали, закроют его навсегда или не закроют, в тот же примерно момент появился Сибирский центр современного искусства. Я не знаю, какие на него надежды были у сообщества, но центра уже к 2013-му не было — он первые года два, наверное, проработал, а потом уже существовал только номинально. Там сложная история с Краеведческим музеем, в котором он начинался. Закончилось все так, что в Томске появился филиал ГЦСИ, а в Новосибирске в одном из муниципальных молодежных центров возникла «Арт Ель», там даже Маяна Насыбуллова куратором работала немного. «Арт Ель» продолжает работать, там открываются выставки, но у муниципальных структур всегда есть свои сложности, и в плане взаимодействия мне это не очень интересно, наверное. Еще одним центром притяжения был проект «На дне», но там все закончилось как-то.

Когда случилась история с Лоскутовым, было что-то вроде митинга, самые разные люди собирались в его поддержку, и я там тоже оказался, познакомился с местным сообществом. С Лоскутовым вообще интересная история была — назвавшись художником, он спровоцировал самого разного рода движения в художественной среде. Люди где-то сидели и локально что-то делали, а тут появился повод встретиться, обменяться мнениями. Кто-то его поддерживал, а кого-то это заявление подтолкнуло показать, что «настоящие художники — это не Артем, а мы, и вот что мы делаем». Денис Ефремов, например, на похожей волне начал свою деятельность, организовал арт-клуб, вокруг него сложилась какая-то тусовка. Лиза Новикова тогда же студию организовала, где я потом довольно много времени провел. У меня тогда была мысль: «Может, вернуться в Москву, может, не вернуться». Не то чтобы я принял решение до конца жизни связать себя с Новосибирском, но у меня образовались здесь занятия, которыми я жил. Живу ими и сейчас.

Сначала ей занималась Лиза, потом Антон Карманов, после Карманова уже я. Это мастерские в большой пятикомнатной квартире — пять комнат, пять мастерских. Для меня эта мастерская была рабочим местом во многом. Я уже не помню, как именно, но мы пришли к тому, чтобы делать там выставочки. Еще когда Лиза этим занималась, там были квартирники, но формат этот сошел на нет из-за соседей. А году в 2012-м мы вместе с Денисом Ефремовым и другими ребятами съездили как художники в Иркутск и Новосибирск и подумали — почему бы не сделать собственную выставку? Часть участников как раз в этих мастерских и располагалась. Так появились первые квартирные выставки. Для нас в «Студии 109» это было способом показать, что вообще у студийцев происходит. Но соседям было сложно смириться с какими-то мероприятиями, с присутствием людей. Для меня это закончилось административным слушанием. Там собрались какие-то люди из районной администрации, я пришел, и мне выкатили предупреждение — еще раз, и гигантский штраф будет. А вообще история со студией закончилась где-то в марте прошлого года — человек, который сдавал нам эту квартиру в аренду, решил ее продать. Меня примерно тогда же позвали работать, и как-то совпало, что и у других участников студии появилось что-то свое. Всем тем коллективом, которым мы работали вместе два года, мы не стали переезжать в новое похожее место — так сложилось, что в этом не было необходимости.

Как раз когда были слушания, я подумал: «В гараж, что ли, переехать, почему нет?» Первая гаражная выставка была в октябре 2015-го — тогда это был просто способ перенести мероприятие на новое место. На регулярной, ежемесячной основе они стали с 2016-го происходить. Для меня, наверное, важной в них была именно регулярность. Каждый месяц ты собираешь все, что происходило, и это показываешь. Ну, и просто не хватало каких-то регулярных мероприятий, выставок. Постоянного состава участников нет — частично это те же люди, которые выставлялись в «Студии», частично совсем другие, такие пересекающиеся множества. Есть, например, Филипп Крикунов — он не снимал с нами мастерские на Военной, но он мой друг, он часто там появлялся, и когда в гараже стало это все происходить, участвовал практически в каждой выставке.

Какого-то четко сложившегося мнения о «гаражках» или даже ощущения от них у меня на самом деле нет. В первую очередь это, конечно, туса — люди встречаются и иногда показывают, что у них было за последний месяц. Иногда кажется, что нужно уже завязывать, иногда хочется по-другому сделать, в какой-то новый формат их перевести. Главная история, которая мне всегда в этом нравилась и продолжает нравиться — что это выставки, которые скорее случаются, чем делаются. Это соотносится с тем, как сформировался мой опыт работы в научном институте — если что-то сделано, должны быть результаты, если не опубликованные, то хотя бы написанные. Был опыт — вот описание опыта; сделано было вот это, результаты вот такие. «Гаражки» для меня всегда были таким способом показать результат и организовать собственный процесс — когда ты что-то показываешь, ты волей-неволей это как-то форматируешь, раскладываешь по полочкам. Мы всегда говорим, что для участия нужно всего две вещи — чтобы это было сделано в последний месяц, и чтобы ты хотел это показать. Художник или не художник, искусство или не искусство — никто не спрашивает. Монтируется все всегда в течение нескольких часов. Никаких ограничений или заранее заданных тем нет, можно делать, что угодно.

Длинный такой и толстый, отрезал и принес, мы его на полочку положили. На одной из первых «гаражек» Миша Карлов играл нойз — было человека, наверное, два, а за 15-20 минут выступления и их не осталось. Ранние выставки мне особенно запомнились, потому что тогда для меня это была возможность как-то экспериментировать с самим форматом выставки. Была такая выставка, когда все вещи, которые в гараже оставались, кирпичи какие-то по углам, все это было составлено в центре в такую композицию, что-то вроде автомобиля, а вся выставка работ была организована вокруг этого концептуального автомобиля. Еще мы делали такую штуку — ты заходишь в гараж, а там стоит машина. Ты садишься в нее, а Миша Карлов тебя куда-то «везет», он как раз тогда таксистом работал — на полупрозрачный пластик на лобовом стекле проецируется картинка, на которой ты как будто выезжаешь из этого гаража, едешь куда-то, заезжаешь в другой гараж. Сейчас таких экспериментов меньше, я скорее делаю выставки для других людей. Они приходят, у них свои идеи, мысли — поэтому, например, какое-то количество последних выставок было с музыкой, с концертиками, можно сказать. У нас был перформанс с Женей Гавриловым и Ксенией Жуковой, такая коллаборация между мной-инженером, Женей-музыкантом и Ксенией-танцовщицей, попытка сделать что-то на пересечении перформанса, музыки, в которой Женя силен, и электронных устройств, в чем я силен. Какого-то большого события, после которого вдруг стало бы много новых людей приходить, у нас еще не было. Может, это и хорошо. Когда приходит за 30 человек, уже кажется, что гараж маленький.